— Нет, дядя, на время. Теперь мы обстроились, малость окрепли — надо дать знать о себе, чтоб народ из других сёл и деревень к нам шёл. Ерунда не нам одним житья не даёт. Как думаешь?
Дед Фишка оживился; поглядывая из-под бровей хитроватыми глазками на Матвея, бойко заговорил:
— Я уж, Матюша, давно этого поджидаю. Себе на уме не раз мозгами раскидывал: не рыбу же ловить мы пришли сюда, надо бы и за дело приниматься!
— Правильно, дядя! Вот и иди оповести народ. Как это сделать, тебе лучше знать, — улыбнулся Матвей. — Смотри только не влопайся.[10] Попадёшь к Ерунде — назад не вернёшься.
— Об этом, Матюша, не сумлевайся. Я в такие времена живу по-кобелиному: сплю, а сам, нычить, всё слышу.
— Побольше, дядя, рассказывай там насчёт нас. Волченорцы, мол, так порешили: сгибнуть всем или власть эту долой — серёдки нету. Которые к нам вздумают идти, пусть хлеб, ружья, порох, свинец, топоры несут — надеяться тут не на что, у самих сухари к концу подходят. Завтра весь отряд на паёк перевожу. — Матвей замолчал и несколько секунд сидел потупившись, занятый какими-то своими мыслями.
«Старят его эти заботы», — подумал дед Фишка, и вспомнился ему Матвей в молодости: статный, с шапкой русых вьющихся волос, с румянцем на свежем лице, как будто только что омытом ключевой водицей.
Старик вздохнул и, поднимаясь, сказал:
— Одним словом, Матюша, всё обделаю честь по чести. А если и всыплюсь — беды мало. Как ни крути, ни верти, а умирать тоже надо.
— Ну нет, дядя, об этом ты брось сейчас думать! — сказал Матвей вполне серьёзно. — Мы ещё с тобой мирно здесь поохотимся. Эта власть хоть и свирепая, а век у неё небольшой. Вот-вот вконец надломится. Мы с тобой, дядя, золотишко тут ещё пошарим. — Он сощурился, заулыбался.
Дед Фишка горячо перекрестился, взглянув на небо, твёрдо произнёс:
— Дай-то бог!
А на другой день утром дед Фишка исчез. Его отсутствие в отряде заметили только вечером, когда старик, уже проделав по тайге длинный путь, сидел в тёплой избе Кинтельяна Прохорова и вполголоса разговаривал с Акулиной.
Балагачёва жила такой же тревожной и бурлящей жизнью, какой жили Волчьи Норы. Укрываясь от бесчисленных притеснений наезжавших сюда подручных штабс-капитана Ерунды, мужики отсиживались по лесам. За непокорность здесь расправлялись испытанным способом: семь домов в Балагачёвой были спалены, не меньше десяти мужиков выстеганы шомполами, а сапожник, бывший матрос Семён Швабра, кричавший во время порки по адресу колчаковской власти ругательные слова, был увезён в жировскую волостную каталажку и с тех пор пропал без вести.
— Изныли мы все от такой жизни, — жаловалась Акулина Прохорова деду Фишке. — Мужики наши суетились тут: ружья собирали, порох, свинец. Да только что проку-то? Разве им одним-то побороть такую силищу? Клич бы по народу кликнуть. Ведь где ни послушаешь, только об одном и говорят: конец пришёл… Бунтовать надо, дед Фишка. Не знаю, как у вас в Волчьих Норах, а у нас нету мочи терпеть больше…
Старик не перебивал Акулину. Когда она высказалась до конца, он проговорил:
— Правду сказала, Акулинушка. Кому-кому, а тебе откроюсь чистосердечно: послан я, Акулинушка, кинуть клич по народу…
Они сидели на табуретках возле печки. Стояла такая ночь, что в темноте нельзя было различить даже окна. Где-то, должно быть в углу, истлевшем от времени, — уныло посвистывал сверчок. С улицы доносился сердитый лай собак. Он перекатывался по всей деревне с одного края на другой — тревожный, нагоняющий на балагачёвцев зловещие предчувствия и тоску.
Часто останавливаясь и прислушиваясь, не подходит ли кто к избе, дед Фишка до полуночи рассказывал Акулине о бесчинствах штабс-капитана Ерунды, о партизанском отряде, о племяннике Матвее, который стал теперь главным среди мужиков. Акулина была умная баба, с живым и решительным характером. Выслушав старика, она сказала:
— Ложись-ка, дед Фишка, сейчас спать, а на рассвете отведу я тебя к мужикам в пихтачи, обскажешь им всё сам. Чего же тут без дела они будут сидеть?
Дед Фишка забрался на печку, и, хотя беспокойный лай собак не прекращался, он уснул быстро и крепко.
Проснулся он от стука в дверь. Кто-то барабанил смело, по-хозяйски. Дед Фишка поднял голову с подушки и тихонько сказал:
— Акулина!
Хозяйка уже не спала, ответила с тревогой в голосе:
— Слышу, дед Фишка.
— Ты постой, не выходи. Надо мне спрятаться, — проговорил старик, осторожно спускаясь с печки.
— Лезь, дед Фишка, в подполье. Вправо там большая отдушина есть. В случае чего — выскакивай во двор.