Природа этой системы различий, гипотеза о психике как топографии следов уже явно не вписывалась, как отмечает Деррида, в прежние представления Фрейда [48]. Переосмысление этих представлений оказалось весьма длительным и сложным процессом и шло поэтапно по направлению трансформации следа в письменный знак, а затем письменного знака в письменность. «То, что является существенно новым относительно моей теории памяти, — отмечал Фрейд в 1896 году, — заключается в тезисе стратификации, в том, что память представлена как бы не однажды, а несколько раз, что она укореняется в нескольких системах индикации, знаков… Я не могу сказать, сколько этих систем; по меньшей мере три, может быть больше…» [49]Первая регистрация идет на уровне нейронов как регистрация перцепции тем особым образом, о котором уже было сказано выше, — через регистрацию различий, следов, которые сами по себе следами не являются, ибо не имеют материальной основы для регистрации. Вторая регистрация осуществляется на уровне бессознательного, когда следы перцепции становятся уже следами следов. Третья транскрипция доносит эти следы следов в сознание, хотя, конечно, говорить о какой бы то ни было «прозрачности» этой транскрипции уже не приходится (из–за принципиальной грани между бессознательным и сознанием — грани рациональности). Сознание, таким образом, имеет дело уже со следом следа следа, причем каждый из этих следов, в свою очередь, является некоторой фикцией, иллюзией, «галлюцинацией», по словам Фрейда [50].
Дважды, а возможно и трижды иллюзорный знак памяти напоминает Фрейду письменный знак. Этот знак отсылает его к метафоре письменности, к той метафоре, которая становится отныне постоянной в его текстах. Правда, эта метафора все чаще появляется в тех работах Фрейда, в которых анализируется не память, а сны. Известно, что сны всегда интересовали Фрейда, особенно при исследовании проблемы конфликтности психологического механизма. Конфликт между сознанием и бессознательным разрешался (если и можно было говорить о возможности разрешения этого конфликта), как считает Фрейд, прежде всего посредством сновидений. Сны, являющиеся, по словам Фрейда, «королевскими воротами в бессознательное», предоставляют сознанию едва ли не единственную возможность заглянуть в структуры бессознательного (хотя претендовать на понимание, рационализирование этих структур ввиду принципиальной нерационализируем ости бессознательного, конечно, не приходится). Тем не менее сны каким–то образом представляют бессознательное, дают некие знаки его существования, следы его функционирования, короче, каким–то образом описывают его.
«Топографическое, временное и смысловое развертывание сна, — отмечает Деррида, — представляется Фрейду путешествием по ландшафту письменности» [51]. Однако письменность здесь понимается Фрейдом весьма необычно: говоря словами Деррида, отнюдь «не как та письменность, которая просто переписывает, не как каменное эхо немых слов, а как литография, как некая форма, существующая прежде слов; метафорически, не–лингвистически, а–логически» [52]. Эту письменность, которая совсем не похожа на традиционно понимаемую письменность в вульгарном смысле слова, Фрейд называет первичной, исходной, психической письменностью, письменностью бессознательного, письменностью перехода. Такое толкование письменности весьма похоже на то, что в терминологии Деррида именуется archi–écriture.
Это сходство прослеживается по меньшей мере в двух направлениях: в интерпретации Фрейдом взаимоотношений голоса и значения в семантике снов и в оценке той роли, которую играет в сновидениях Логос. Что касается взаимоотношений голоса и значения, то фрейдовская интерпретация снов разрывает ту связь голоса и значения, которая существует в традиционной философии как метафизике присутствия. Голос теряет в снах привилегированное положение, которое занимает он в презентации значения в состоянии бодрствования. Это значит, что звучащие в снах слова не могут пониматься буквально, в соответствии со смыслом, который они как будто бы несут с собой в ситуации присутствия. Смысловая ткань сказанного во сне слова уравнивается со смысловыми горизонтами всех других компонентов сна. Письменность сна есть немая письменность как раз в том толковании немоты, которое связывается с невозможностью говорить, точнее, с бессмысленностью говорения, слова сказанного, которое нельзя понимать буквально, а следует подвергать интерпретации наравне со всеми другими элементами сна. «В снах, — подчеркивает Фрейд, — мы видим, но не слышим» [53]. «Особая письменность снов, — добавляет Деррида, — возвращает речь на ее место. Подобно тому, как это происходит в иероглифике или ребусах, голос в снах становится тем, что обходится, что вытесняется» [54].