— Это карта Столицы, — сказал гадальщик, — и на ней отмечены пять весьма почитаемых мест, расположенных в пяти точках силы. Я не вижу здесь особой загадки.
— Во всех этих местах были совершены убийства, — ровным голосом сказал Яманами. — То есть, почти во всех.
Гадальщик пригладил жиденькую бороденку, уже тронутую пеплом старости.
— А что, — таким же ровным голосом сказал он, — господин Яманами из отряда Синсэнгуми опасается, что его сочтут человеком невежественным, ежели он обратится к гадателю в открытую?
Яманами улыбнулся, снял шляпу-амигасу и положил ее рядом с собой.
— Возможно, эти убийства ничего не значат, — сказал он. — Возможно, это просто случайность. В Столице нынче режутся и топятся по поводу и без. Но мне показалось, что во всем этом есть какая-то… последовательность. Возможно, убийства совершает безумец — но и у безумцев есть свои, пусть и безумные, цели. Какую цель мог бы преследовать такой человек?
— В каком порядке были совершены убийства? — Гадатель опять склонился над картой. — Какое обнаружили первым?
— Вот это, — Яманами показал веером. — Бродячий монах у Конкайкомёдзи. Но труп нашли по запаху, а значит, он пролежал до того несколько дней…
— Где? — быстро спросил гадатель, глядя исподлобья на Яманами. — В каком месте храма?
— В пересохшей выгребной яме.
— Так-так… — в голосе гадателя слышался теперь неподдельный интерес. — А вот здесь? Часом не повешенный?
Ноготь, темный, как скорлупка ореха, уперся в точку возле храма Мёсиндзи.
— Да, — спокойно ответил Яманами. — Женщина.
— Женщина или девушка?
— Девушка. Молодая танцовщица.
— А третий, — палец Камбэя провел линию через реку, к деревне Кацура. — Утопленник?
— Невозможно сказать, как убит, но найден в реке, — кивнул Яманами.
— А о пожаре в храме Дайтокудзи я и сам слышал, — гадатель снова поскреб бороденку. — А не находили кого зарезанным неподалеку от Фусими-Инари Тайся?
Яманами улыбнулся. Суеверие или нет, но в проницательности гадателю нельзя было отказать.
— Нет. Пока нет.
— Ну что ж… — Ямада Камбэй приподнял брови. — Значит, он не успел замкнуть знак. Целью же этого человека является разрушение Столицы. Он оскверняет хранящие город святыни, да как еще оскверняет! Каждый труп связан с первоэлементом, превращенным в орудие убийства, порядок же смертей показывает, что сей человек желает поставить первоэлементы в состояние взаимопреодоления. Война первоначал, оскорбленных человеческой смертью, священные места, оскверненные трупами… Боги отвернутся, и город останется беззащитен.
— Перед чем? — поинтересовался Яманами.
— Не знаю. Что-то большое. Пожар, наводнение, вторжение войска… Он постарался весь город заключить в свое заклинание.
— Благодарю, — Яманами достал из рукава связку монет и обеими руками, подняв сначала до уровня бровей, протянул деньги гадателю.
— Это не все. Если я правильно прочел знаки — следующей жертвой будет ребенок. Скорее всего — девочка. И ее убьют, как я и сказал, железом, — гадальшик решительным жестом отодвинул деньги. — Остановите их, господин самурай. Если же у вас не получится… просто предупредите меня, чтоб я успел вывезти из города семью.
Яманами мысленно извинился перед Ямадой за то, что про себя считал его шарлатаном. Помощь гадателя оказалась неоценимой. Теперь Яманами знал — когда, кого, где и зачем.
Оставался вопрос «кто». Но стиль работы Синсэнгуми был таков, что этот вопрос, скорее всего, и задавать-то окажется некому.
Если господина Яманами прямо-таки преследовало ощущение того, что он провалился в эпоху Хэйан, то у Хидзикаты пытались это ощущение создать — весьма настойчиво, но безуспешно. Актеры, одетые в платье старинного покроя, изображали пылкую страсть кудесника Абэ-но Киёюки к встреченной им в лесу красотке. Киёюки не только ошибался насчет красотки, которая была миловидным воином, одетым в женское платье, но и злостно пренебрегал служебными обязанностями: ему полагалось поспешить во дворец, чтобы поскорее сотворить заклинание против ужасающей засухи… При виде жеманничающего воителя зрители попроще хохотали. Зрители из бывалых театралов покачивали головами: пьеса «Наруками» считалась несчастливой, и кроме того, была запрещена цензурой. В этот раз ее, правда, поставили под старинным названием «Четыре небесных царя и сосна у ворот». Выбор главы театра понятен: напомнить людям, что засуха и пострашней нынешней угрожала людям — и ничего, как-то справились. Но завсегдатаи помнили, что каждой постановке сопутствовали какие-то несчастья, и напряженно ждали не столько развязки, сколько подтверждения этому поверью. Что-то будет на сей раз: проломится доска на «дороге цветов»? Рукав актера затянет в поворотный механизм сцены — и хорошо, если актер успеет выскочить из платья, и дело ограничится конфузом… а то ведь старожилы до сих пор помнят, как от свечей загорелся костюм ситэ[24], как метался человек по сцене живым факелом, опрокидывая другие свечи, как зрители в панике бросились ко входу, топча друг друга и закупоривая узкие двери…