Один из мифов «посттранзитного» мира, в котором сейчас живут обществоведы, заключается в следующем: очень многие аналитики полагали, что связанные с крушением коммунизма переходные процессы в экономической, социальной и политической сферах пройдут легко. Объем настоящей главы не позволяет перечислить все подобные аргументы, поэтому ограничимся лишь одним, ключевым контраргументом в отношении «технократического» направления в транзитологии: помимо трех перечисленных сфер транзита, существует еще одна – психологическая.
Еще до прихода Горбачева к власти психологи отмечали, что эмигрантам из СССР трудно приспособиться к жизни в более свободном обществе. Голдстайн, в частности, писал: «Homo Sovieticus, как своего рода совокупная идентичность, по сути, представляет собой коллективный идеализированный образ, в очень большой степени усвоенный индивидами, который в сознании человека отражен в виде общепризнанных допущений и ценностей, а на межличностном уровне – как ощущение принадлежности к советскому обществу <…> В результате Homo Sovieticus может не верить осознанно в коммунистические идеалы, но при этом принимает нравственные ценности, осознанно представленные коммунистическими нормами: он может воспринимать их как единственные непреходящие атрибуты, гарантирующие и обеспечивающие Честность и Справедливость»316.
Конечно, мало кто из ученых столь глубоко, как Голдстайн, заглядывал в недра психоанализа, но в 1990‐х исследователи, особенно те, что работали методом наблюдения, посвятили немало времени изучению того, какими вызовами обернулся переходный период для советских моделей самооценки и социального взаимодействия и, соответственно, какие трудности эти модели создавали для транзита317. Но когда экономисты вплотную занялись вопросом о том, может ли советский «образ мышления» негативно влиять на ход транзита, они обнаружили совсем другую картину: по их данным, в России и Украине основания для тревоги на этот счет действительно имелись, а на территории бывшей ГДР их было намного меньше. Дело, однако, было «не в том, что восточные немцы отличаются от россиян и украинцев своим мировоззрением. Они просто по-другому воспринимают экономические проблемы, с которыми сталкиваются»318. Иными словами, от контекста – локальности – зависит многое.
Советский и российский социолог-новатор Юрий Левада сделал концепцию «советского человека» главной темой своих аналитических исследований, пытаясь в серии социологических опросов проследить, в какой степени россияне перешли от того, что он считал «советским» образом мысли и действий, к постсоветскому. К «советскому» стереотипу Левада относил определенную простоту представлений и поведенческий конформизм, связанные с ощущением собственной изолированности, бессилия, вездесущности власти, от которой никуда невозможно укрыться, что вело к своего рода «двоемыслию» перед лицом невзгод и к неудовлетворенности319. Впрочем, и вторую концепцию Левада не наполнял особо позитивным содержанием: скорее его самого и его коллег интересовало, насколько прежние привычки «ломались» и заменялись чем-то новым или, наоборот, препятствовали возникновению новых моделей мышления и поведения.
Пожалуй, наиболее четкий из первых «диагнозов» Homo sovieticus – со временем это понятие стало рассматриваться как синдром отклонения от нормы, а не одна из категорий «линнеевской» классификации животного мира – сформулировал Петр Штомпка, определивший этот «недуг» как форму «цивилизационной некомпетентности», излечение от которой является «необходимым условием для истинной модернизации: построения подлинной демократии, функционирующей рыночной экономики и открытого общества»320. Проблема, по мнению Штомпки, заключалась в том, что граждане посткоммунистических стран бывшего СССР и Восточного блока в подавляющем большинстве сделают неправильный выбор по семи когнитивным «бинарным противопоставлениям»: частное/общественное, прошлое/настоящее, судьба / свобода воли, отрицательная/положительная свобода, мифология/реализм, Запад/Восток, полезность/правда. Эта совокупность выборов, согласно его гипотезе, должна формировать людей, в культурном плане не расположенных к инициативности в политической, экономической и социальной сферах, живущих в ожидании того, что и проблемы, и их решения будут возникать за пределами диапазона их собственной деятельности.
316
317
См. в первую очередь:
318
319
320