Президенту Украины Виктору Януковичу, напротив, совершенно не удалось построить «вертикаль власти» вплоть до протестов Евромайдана137. Вместо того чтобы «вложиться» в авторитарное институциональное строительство и превратить силовой аппарат в эффективный инструмент контроля над государственной машиной, Янукович наполнил субнациональные органы исполнительной власти лично ему преданными людьми, тем самым усилив недовольство многих местных лидеров и олигархов. Последние, сохранив относительную политическую и экономическую самостоятельность, позднее предали автократа в ходе его падения (исключением стала лишь личная «политическая база» Януковича на Донбассе)138. Кроме того, Янукович, вместо того чтобы прибегнуть к превентивной стратегии своих коллег из Беларуси и России, до и во время кризиса с Евромайданом использовал репрессии крайне непоследовательно и применил насилие против оппозиции только тогда, когда масштаб протестов уже превысил технические возможности подавления. Насколько можно судить по этим предварительным сравнениям, «история успеха» восстановления государственного подавления в Беларуси и России и «история провала» государственного подавления в Украине во многом связаны с действиями конкретных акторов, а не со структурными факторами: Лукашенко и Путин кооптировали «попутчиков» и изолировали соперников, расширяя тем самым свои «выигрышные коалиции»139, а Янукович действовал с точностью до наоборот.
Тот же аргумент можно использовать для оценки того, насколько способствуют авторитаризму многочисленные эффекты «наследия прошлого», которые в целом, и особенно в России и Евразии, считаются неустранимыми и непреодолимыми барьерами на пути к демократии и «достойному правлению»140. В отношении этого региона «наследие прошлого» довольно расплывчато расценивается как набор исторически сложившихся препятствий для демократизации, возникших по разным причинам еще до распада СССР и сохраняющихся на неопределенный срок. Однако подобное детерминистское представление о «наследии» не позволяет объяснить, почему оно по-разному влияет на разные страны и политические сферы и как именно оно воздействует на постсоветские институты и практики. Вместо того чтобы раз за разом «пережевывать» аргументы о зависимости от предшествующего пути, возможно, стоит уделять больше внимания причинно-следственным механизмам включения «наследия» в текущую политическую повестку дня.
В поисках альтернатив детерминизму Стивен Коткин и Марк Бейссинджер дали новое определение «наследия» как «устойчивой причинно-следственной связи институтов и политических курсов прошлого с последующими практиками и убеждениями, чье воздействие длится намного дольше „продолжительности жизни“ тех режимов, институтов и политических курсов, которые их породили»141. Они также выделили несколько причинно-следственных механизмов перенесения этих институтов и практик из прошлого в настоящее и будущее, включая материальные («установка параметров»), организационно-институциональные («фрагментация» и «перепрофилирование») и идейные («культурные схемы»). «Установка параметров» означает невозможность определенных институциональных или политических решений из‐за трудно изменяемых материальных условий, доставшихся от прошлого; «фрагментация» означает прямое наследование целых элементов институтов старого режима; а «перепрофилирование» – использование прежних институтов в новых целях. Что же касается «культурных схем», то здесь речь идет о представлениях, сформированных практиками старого режима, в силу которых определенные формы поведения считаются нормальными или неприемлемыми142.
137
138
141