— Эльзе, давай поедем в Сен-Морис? — Соня захлопала в ладоши, глаза ее заблестели, крупное тело раскачивалось на худощавых, элегантных ногах. — Я была там с папой и мамой — когда ж это было? Бог знает сколько лет назад, мне пятнадцать лет было. Какая там красота!
— Na[5], а как насчет кофе, у нас ведь день рождения? — напомнила миссис Готлоб.
Соня принесла из кухни кофейник, и они расселись вокруг стола.
— Значит, у всех у нас счастливый день, — сказал мистер Лумбик. — Во-первых, мы имеем сегодня чей-то день рождения. — И он бросил томный взгляд через стол, отчего Соня законфузилась и опустила глаза в чашку, а миссис Готлоб толканула его и сказала:
— Не бросайте глазки, Лумбик.
Он тут же закрыл глаза, принял позу пай-мальчика, так что Соня и Эльзе прыснули, точно школьницы.
— Я всегда имею успех у дам, — заметил он. — Итак, во-первых, мы имеем день рождения. Во-вторых, Эльзе имеет компенсацию и едет кататься на лыжах в Сен-Морис.
— Да! — вскричала Эльзе. — И за свои десять тысяч переломаю себе ноги — живем всего раз, эге-гей!
— И Карла Лумбика сделали британским гражданином четвертого класса.
— А значит, — сказала миссис Готлоб — рот ее был набит яблочным пирогом, — теперь вы — один из нас.
— Точно так и она заявила, когда я получила гражданство, — моя миссис Дейвис, — сказала Эльзе. — «Теперь, Эльзе, вы — одна из нас». — «Да, миссис Дейвис, — говорю, — я — одна из вас». — И она презрительно фыркнула. — Да я бы скорее вырвала себе руки-ноги — «одна из нас»! Она откроет рот, и сразу ясно, какая у нее семья.
Сама Эльзе была из очень почтенной семьи и никогда не забывала, что ей положено по праву. Ее отец, Эмиль Леви, преподавал в старших классах, был видным гражданином Швайнфурта, к тому же, пока нацисты не пришли к власти, таким патриотом Германии, каких мало, — в гостиной у Леви всегда висел портрет кайзера в окружении семьи.
Соня сказала:
— Здесь, в Англии, евреи совсем некультурные, мы, в Германии, были другие.
— Некультурные! — выпалила Эльзе. — Сказать при ней «Бетховен», так она подумает, что это ругательство.
— Знаете анекдот про то, как Мойше Ротблатт из Пинска пошел на «Тристана и Изольду»? — спросил мистер Лумбик.
— Никаких ваших анекдотов, Лумбик, — сказала миссис Готлоб. — Вы в хорошем обществе.
— В самом наилучшем, — подтвердил мистер Лумбик. — Если бы мне сказали двадцать лет назад: Карл Лумбик, через двадцать лет ты будешь пить кофе с тремя прекрасными дамами в роскошной квартире с центральным отоплением и лифтом…
— Всем нам, слава Богу, сейчас лучше, чем двадцать лет назад, это так, — сказала Эльзе.
— Если б только он подождал, — сказала Соня. — Он никогда не верил, что станет лучше. Я говорила ему: «Отто, сейчас темно, но солнце выйдет», а он мне: «Нет, все кончено». Понимаете, он не хотел больше жить.
— Было много дней, когда мне тоже не хотелось жить, — сказала Эльзе. — После того как я сидела в комнатке позади магазина, по десять часов шила на миссис Дейвис, так что у меня глаза вылезали, потом шла домой в меблированную комнату, где постель была не застелена, а я не имела шиллинга на газ, чтобы разогреть банку консервов, я говорила себе: «Эльзе, что ты здесь делаешь? Отец, мать, сестры — никого нет на свете, почему ты еще здесь, положи этому конец».
— Кто не имел таких дней? — сказал мистер Лумбик. — Ну а потом идешь себе в кафе, играешь себе партию в шахматы, тебе рассказывают новый анекдот — и жизнь опять хороша. — Он улыбнулся, и в глубине его рта так весело, так лихо блеснул золотой зуб, что у Сони ёкнуло сердце, и она подумала: какой же он славный.
А тут и Вернер явился.
— Как мило, — сказал он. — Кофейничаете? По какому случаю?
— По какому случаю кофейничаете? — вознегодовала миссис Готлоб. — По случаю дня рождения.
— Вот те на! — Вернер прикрыл рукой рот и, округлив глаза, виновато посмотрел на мать.
— Он забыл мамин день рождения! — возопила миссис Готлоб.
— Я думал, дни рождения не помнят мужья. — Мистер Лумбик попытался обратить все в шутку.
— Ну что я могу сказать? — адресовался Вернер к матери.
— Ничего, ничего, какие пустяки. — Соня поспешила прервать сына.
— И вовсе не пустяки. Совсем не пустяки. — Он взял материнские руки в свои и ласково, но не без снисходительности поцеловал мать в щеку.