— Увеселительная ярмарка называется. То еще увеселение, — говорит Деннис.
— А что, — говорю я, — разве ты не веселишься?
Мы пробираемся по парку к той части ярмарки, что в низинке. И у Большого колеса сталкиваемся нос к носу с красивой Крисси Макналли из нашей школы и ее новым дружком.
— Это Лемберг, — говорит она с подвывом — такой у них в Уэмбли [79]прононс.
Деннис косится на меня. Я знаю, о чем он думает. Последний Криссин дружок Ухарь был законченный байкер: мотоцикл, штормовка, фанат «Ху» [80]— весь набор. Но он умер. Его прикончил героин, который сначала погулял по нашей школе приятным летним ветерком, потом прошелся по ней смерчем. Лембергу этому далеко до нашего Ухаря.
— Хотите посмотреть его мастерскую? — спрашивает Крисси.
Представить нас ему она не считает нужным.
Мы стоим перед огромной картиной — это портрет Лемберга нагишом, и на нем он раза в два больше, чем в жизни, с кистями в руке и гигантским тюбиком краски вместо пениса. Черные каракули в правом нижнем углу возвещают: «Перепашем кости мертвецов».
Лемберг сидит за столом посреди мастерской — скручивает косяк. Ему лет тридцать, если не тридцать пять.
— А это что такое? — спрашивает Деннис, указывая на член. — Не иначе как воображение разыгралось?
— А вот и нет, — вносит ясность Крисси. — У него и впрямь очень большой. А у тебя разве нет?
Лемберг пропускает их разговор мимо ушей, продолжает копаться в мешочке с травкой. Бубнит что-то себе под нос на манер Винни-Пуха:
Мы внимаем всему, что бы Крисси ни сказала: во-первых, из уважения к ее недавней утрате, во-вторых, из-за ее знакомства с Твигги. [81]А у меня есть и третья причина. Вот уже несколько месяцев она — главное лицо всех моих фантазий, в них она совсем голая и наяривает не за страх, а за совесть.
Деннис слоняется по мастерской, хватает тюбики с краской — выжмет каплю на руку и оботрет о джинсы.
— Глянь, — говорит он, тыча в свои штаны. — Вот оно — искусство!
А что, оно и неплохо — в тридцать пять ты художник, живешь в трендовом Хампстеде, [82]прямо посреди комнаты у тебя широченная кровать (постель смята, на простыне бурое пятно засохшей крови, и не то чтобы маленькое) и спелая девчонка шестнадцати лет, по которой все мы, а я в особенности, помираем, и к тому же ты еще пишешь себя нагишом.
— Не трогай краски, — говорит Лемберг.
Ага, вот он и заговорил. И знаете что? Он с нами одного поля ягода. Так что у него не особо и повыкамариваешь: он знает, кто мы, а мы знаем, кто он. В Лондоне для этого человеку достаточно открыть рот.
Мы курим травку.
— Домашнего производства, — говорит Лемберг.
— Видели бы вы, как у него там устроено, — поясняет Крисси. — Комната вся как есть обтянута фольгой, павильонное освещение — он его в одном театре, который закрылся, раздобыл.
— А вам гашишное масло доводилось пробовать? — спрашивает Лемберг. — Вот этот я обмакнул в масло. От него сразу начинаешь глюки ловить.
— Что-что? — спрашивает Деннис. — Уж не хотите ли вы сказать, что от этого зелья следует ожидать галлюцинаций?
— Ожидать-то следует одного, а последовать может совсем другое, вот оно как.
— Весьма глубокомысленно, — ответствует Деннис.
Спустя десять минут Деннис мне говорит:
— Час длинных носков настал.
Он имеет в виду, что настало время, когда наркота пробирается в колени, спускается до икр и давай драть в тех местах, где кончаются носки, если, конечно, ты носишь длинные носки. Лемберг подвалил к Крисси, лезет целоваться. А она лицо его отпихивает, но всем своим видом показывает: «погоди, вот они уйдут, тогда уж…» Ну мы и ушли.
На улице я глянул на волоски на своей руке, обычно их не разглядеть, а тут на́ тебе — нива колышется.
— Это масло все увеличивает, — говорит Деннис, когда я описал, что да как. — Она обостряет восприятие.
И пяти минут не прошло, как мне приспичило водрузить на нашей школе израильский флаг.
Я воображаю — не пропадать же обостренному восприятию, — как над Брондсбери, Куин-парком и Паддингтоном полощется по ветру большущая сине-белая звезда Давида. На прошлой неделе Оуэн (религиозный наставник) отдубасил меня своей «кошерной дубинкой» за разговорчики на уроке. А еще больше меня обозлил Биглхоул: он глумился надо мной в спортивном зале. Я пришел не в черных, как положено, а в красных шортах.
— Вулфсон, — сказал он, — тут тебе не еврейский показ мод.
И такое в порядке вещей у нас в школе (Коэн, стань у мусорного ведра — тебе место среди отбросов), где социально-опасные недоумки из Килберна учатся вместе с еврейским хулиганьем из Уиллесдена и Уэмбли.
Дело за малым: где раздобыть флаг? Деннис — он хоть и сметливый, но непрактичный — с ходу предлагает: надо украсть. Украсть так украсть, вот только где? Мы стоим перед домом с синей табличкой, в нем двести лет назад жил Джон Китс. [83]
Деннис говорит:
— Где ты в последний раз видел израильский флаг? Я имею в виду там, откуда его можно спереть?
В голове что-то брезжит, и я топчусь вокруг да около. Знаю, куда лежит мой путь, но идти туда мне не так чтобы хочется. Тем не менее я говорю:
— В синагоге, на бар мицве твоего двоюродного брата Нормана. Ты что, забыл? Позади него, когда его вызвали поднимать Тору, развернули флаг.
— В чем дело? — орет Деннис, сам он думает, что говорит шепотом.
А я распластался как рыба на блюде на одной створке большого шестиугольного витража — мы ухитрились открыть его, пользуясь длинным шестом. Я вскарабкался по бетонной стене, руки, одежда у меня изгвазданы в краске, она шелушится. Жмусь лицом к рыжей гриве Льва Йеуды. Витраж в металлических переплетах, чувствую я, того и гляди треснет. Я перегнулся пополам, но протиснуться в окно не могу. Я думаю о рычагах, о том, что в физике я ни бум-бум (у меня — 26 %, у лучшего в классе — 97 %; прилежание — С; вывод: ленивый и неспособный), лечу головой вперед и — бах — плюхаюсь на мягкие стулья синагоги.
Нас опередили. В синагоге полный разгром. Повсюду раскиданы страницы, вырванные из молитвенников, на полу валяются разодранные в клочья талиты. Одна из красных бархатных завес перед ковчегом располосована бритвой, располосованы и пухлые кресла, где восседают попечители синагоги в блестящих цилиндрах и фраках.
Я впускаю Денниса через боковую дверь. Он озирается по сторонам.
— Тут кто-то порезвился всласть, — говорит он. — Флага не видел?
Его бесчувствие ужасает даже меня.
— Дело серьезное, — говорю я.
Мы по-быстрому осматриваем синагогу — в основном, они резали и рвали все, что попадется под руку. Черную свастику эта сволота намалевала только на одной из торцовых стен: видно, у них с краской было не густо. И тут нас обоих, причем одновременно, осеняет: если сейчас войдут, нам не миновать долго-долго объяснять, что мы тут ни при чем.
Мы уже собираемся уйти (sans [84]флага), как слышим стон. Доносится он, судя по всему, из-за труб органа. Тяжкий мужской стон. Мы забираемся на хоры и обнаруживаем там сторожа. Лицо у него побитое, в синяках, под каждой ноздрей полумесяцем — полузасохшая кровь.
— Я пытался их удержать, — говорит он. — Сволочи. Явились из парка. И зачем только такое творить?
Деннис оглядывается вокруг, глаза его вот-вот заполыхают. Я уже такое видел — глаза у него загораются гневом и нетерпением, и это почти всегда означает, что сейчас он начнет крушить все подряд.
— Знаешь, где флаг? — спрашивает он.
— Да на черта нам сейчас флаг? — говорю я, еще минута — и мы как пить дать сцепимся (в таком случае мне несдобровать).
Некоторое время мы со сторожем прибираемся. Деннис отправляется в подсобку — искать флаг. Я запихиваю разодранные полотнища в ящик под чьим-то креслом. Но мне быстро надоедает прибираться, и я пристраиваюсь на стуле, читаю: «Не пожелай красоты ее в сердце твоем, и да не увлечет она тебя ресницами своими, потому что из-за жены блудной обнищевают до куска хлеба». [85]При чем тут кусок хлеба? Я пытаюсь представить себе ресницы Крисси Макналли, но у меня ничего не получается. Брови — да, средней густоты, светлые. Значит, у нее светлые волосы повсюду? Не исключено.
81
Твигги (Хворостинка) — прозвище Лесли Хорнсби, английской манекенщицы, культовой фигуры шестидесятых — начала семидесятых годов.
82
Хампстед — фешенебельный район на севере Лондона. В ХХ веке там стали селиться представители богемы.