Немедленно обулась, протанцевала до кровати и обратно — блеск! До чего же мягкие и удобные! Не то что одежда — подол длинного платья путается в ногах (или ноги в подоле?), резинки тянут, пуговицы душат, трусищи пузырятся на попе, хочется скинуть все это с себя и завизжать.
В сердцах несколько раз повторила очень плохое слово, которое как-то слышала от мамы (Алтын Фархатовны). Досада схлынула.
Что ж, ради спасения человечества можно и потерпеть.
Глава 4
Первое время в новом (а вернее, ужасно старинном) доме с Гелей все носились как с хрупкой фарфоровой пастушкой — разве что в вату не заворачивали.
Аглая Тихоновна то и дело спрашивала:
— Ты не устала? Хочешь прилечь? А я тебе почитаю.
А когда доктор разрешил есть нормальную еду, Аннушка давала морковки сколько захочешь, только удивлялась:
— Ох, и люты вы стали, Аполлинария Васильевна, моркву трескать! Меня уж и на рынке спрашивают, не завели мы, часом, кроля или козу?
На козу Геля не обижалась, знала, что Аннушка просто шутит, да и морковка была чудо как хороша — хрусткая и сладкая, куда лучше голландской из супермаркета. Никак не удержаться, чтобы ее не «трескать».
Василий Савельевич же, хоть и признавал «состояние девочки удовлетворительным», тем не менее запретил ей читать, физически утомляться и выходить на улицу.
А попросту говоря — все.
И если бы Геля на самом деле была Полей, то жутко обиделась бы — так ведь и от скуки помереть недолго.
Но Геля не была Полей и тайно предвкушала прекрасные дни — она собиралась осмотреть весь дом. Они с классом иногда ходили в разные музеи, и Геля ужасно любила разглядывать всякие старинные утюги, посуду и все такое.
В квартире было пять комнат (не считая кухни, ванной, туалета и маленького чуланчика): детская (комната Поли), столовая (она же гостиная), спальня, кабинет (он же — библиотека) Василия Савельевича и комната прислуги (то есть Аннушки).
В спальне смотреть было особенно нечего, разве что мебель там была самой громоздкой во всем доме. В углу стоял грандиозный дубовый шкаф (гардероб, так его здесь называли), у стены — широченная кровать, по бокам от нее — две тяжелые тумбочки, тоже из дуба. По тумбочкам сразу можно было понять, кто где спит.
Одна была беспорядочно завалена медицинскими книжками — раскрытыми и закрытыми, с закладками и без — и стопками растрепанных бумаг. Все это безобразие теснилось не только на злополучной тумбочке, но и отчасти на полу — словно книги и бумаги, пользуясь тем, что в спальне никого нет, вознамерились уползти потихоньку обратно в кабинет Василия Савельевича, где им, собственно, и подобало находиться.
На другой лежал французский роман. Геля прочла золоченую надпись на корешке «L'Homme qui rit»[3].
Вот, собственно, и все.
На очереди были владения Василия Савельевича — то есть кабинет. Дождавшись, пока взрослые займутся своими делами, Геля просочилась в первую дверь от парадной.
Стены кабинета почти сплошь были заставлены книжными шкафами, стопки книг вавилонами возвышались и у основания шкафов, и у кресел, и даже на ступеньках стремянки. У окна — огромный письменный стол карельской березы, заваленный журналами, бумагами, газетами и, разумеется, книгами.
Геля подошла поближе, спрятав руки за спину, чтобы ничего не трогать.
Но не трогать конечно же не получилось — ее сразу заинтересовала открытая английская книжка, очень толстая, лежавшая поверх нескольких других. Предусмотрительно заложив раскрытую страницу пальцем, посмотрела, как называется. На голубой обложке значилось:
Немножко почитала и сморщила нос от жалости:
…молодой джентльмен выпал из экипажа и ударился головой о мостовую. В результате полученной травмы он на некоторое время потерял сознание, однако скоро пришел в себя. Он почувствовал себя значительно лучше, и его друг усадил его обратно в карету и привез в дом родителей…
Бедный молодой джентльмен! Упал, ударился, а во втором абзаце вообще умер! И бедный, бедный Василий Савельевич! Читает такие ужасные книжки, чтобы лучше помочь своей любимой дочери, которая тоже упала и ударилась (но, к счастью, до второго абзаца не дошло).
Рядом со столом стояло суровое кресло с прямой спинкой, а перед ним — еще два, низких, кожаных (видимо, Василий Савельевич был строг к себе и милосерден к посетителям). У ножки кресла громоздилась взъерошенная куча прочитанных газет и журналов, и Геля вытащила парочку наугад, чтобы посмотреть.