Но вернемся к интерпретации ее поведения и творчества, предложенной Волиным. Он также считал, что, поскольку в женском сознании высшим проявлением страдания является отвергнутая, безнадежная любовь, то Мар создает в своей жизни ситуацию, при которой ответное чувство — преступно. Такою является любовь к католическому священнику, она стала неистощимым источником трагедии „деятельным самоистязанием“. Она, православная, переходит в католичество, делается религиозной фанатичкой (возможно, это обстоятельство помогло в какой-то степени преодолеть трудности, сопряженные с захоронением самоубийцы; во всяком случае известно, что сначала отказывались рыть могилу, совершать религиозный обряд, но в конце концов Мар все-таки была похоронена в польской части Московского немецкого (Введенского) кладбища [27], начинает писать только о Польше, польках, ксендзах и… любви. Она „несет крест „отвергнутой любви“<…> изображает трагедию любви к давшему обет безбрачия служителю церкви. И сама льнет к источнику своего страдания, добивается почти публичных оскорблений“, буквально „утопает в блаженстве страдания“. „Ищущая страдания истеричка нашла выход“ [28] — таков суровый диагноз критика-мужчины. При этом Волин так и не проясняет, была ли „история с ксендзом“ «разыграна» в реальности или понадобилась писательнице как наиболее выразительный способ проведения излюбленной идеи. Во всяком случае нигде больше никаких упоминаний о безответной любви к ксендзу мы не встретили, только в статье Л. Писаржевской содержится глухой намек, что какая-то несчастная любовь все же была и что она явилась одной из причин, побудивших Мар принять роковое решение. Но вряд ли это был ксендз, иначе автор статьи нашла бы способ намекнуть и на это обстоятельство.
Однако многое говорит и «за» точку зрения Ю. Волина. Чтение произведений Мар оставляет уверенность: «Это дневник, она пишет о себе». Ведь все четыре ее крупные вещи — повести «Невозможное» (1909) и «Идущие мимо» (1913), романы «Тебе Единому согрешила» и «Женщина на кресте» — так или иначе, повторяясь в чем-то даже сюжетно, варьируют единый психологический и эмоциональный пласт. Она всегда повествовала о судьбе «одинокой и затерянной в жизни женщины», скорбела об ее «ищущей тепла и участия душе»[29], наиболее полно проявляющейся лишь в одной сфере любовной. Недаром самым любимым ее псалмом был 142 псалом Давида. Недаром на одном из венков на ее похоронах была лента с надписью «Другу несчастных женщин», напоминавшая о том, что в течение нескольких лет в «Журнале для женщин» она от имени Принцессы Грезы давала советы отчаявшимся, опустившимся, потерявшим себя и волю к жизни подругам. Она, кстати, упоминала о поддержке, оказанной ей именно читательницами романа «Женщина на кресте», говорила, что получила множество писем от женщин, потрясенных его правдивостью, и мужчин, утверждавших, что его герой недостаточно жесток. Показательно, что всего за месяц до рокового шага она, желая в свою очередь поддержать своих читательниц, писала, что «самоубийство не выход даже в самом безнадежном положении». [30]
Казалось бы, тот узор для своих писаний, который она наметила, мог быть вышиваем по любой канве. Но нет, везде была только Польша, даже в ее кинодрамах, которые не предполагали конкретизации обстановки, она упорно давала своим героям и героиням польские имена. И в ее романах действуют Бэля Госк, Тереза Кшевицкая, Магда Валюшко, Мечка Беняш. Вот те героини, в которых вселяется душа Анны Мар. И это, на наш взгляд, несомненная мистификация, позволяющая по-своему спрятаться, оградиться от этого маскулинного мира, забыть о своей истинной национальной принадлежности, придумать себе биографию, судьбу, окружение, но оставить в неприкосновенности свои чувства и переживания, которые и осмелиться «подать» в обнаженном виде. Неслучайно, именно в это самое время в русской поэзии появляется прекрасная таинственная испанка Черубина де Габриак, подменившая собой некрасивую прихрамывающую Елизавету Дмитриеву, стихи которой никто не хотел замечать и слушать — в отличие от стихов ее двойника. (Правда, следует помнить. что эта мистификация была подстроена мужчиной — поэтом Максимилианом Волошиным, но мужчиной с явно «женской» душой. [31] Так и у Мар: бегство от себя настоящей — в себя придуманную, такую же несчастную, но уже «защищенную» множеством новых внешних атрибутов, а потому и более независимую.
И главное, что смогла передать через своих героинь Анна Мар, — это ощущение возвышенно-экзальтированной религиозной атмосферы католичества. «Знакомая, странная томительная тоска по чему-то лучшему, несбыточному, неземному жгла сердце Терезы. Взгляд медленно скользил по предметам. <…> Ах, как она любила костел, любила пение псалмов, однообразное, покорно-тоскливое, словно кто-то рыдал под сводами, врался к небу и бился здесь на земле в безысходном отчаянии. Любила немые притворы, лики святых, колебания свечей, клубы ладана. Любила умирающие цветы на алтарях, матовый блеск кадильниц, мелодию органа. Любила всю эту таинственную. мистическую обстановку костела, заставляющую так неустанно, так пылко грезить о Боге.» [32] Приведенный отрывок раскрывает глубоко внутренне, интимное постижение святости Божественного места, того, чем оно одаряет душу страждущих. Но это раскрытие именно внутренних переживаний. А вот в последующем описании присутствует уже и взгляд писателя, пытливого и внимательного, чуткого к деталям, приметливого к трепетному дыханию жизни. Известно, что, помимо костелов в Москве и Петербурге, Анна Мар была в Белостоке, Риме, Швейцарии. где тоже посещала католические храмы. И эти, уже вполне конкретные впечатления ложились на бумагу. «Охватило ароматом ладана, цветов, старых материй, влажным, особым запахом церкви. Кое-где темнели фигуры старух из богадельни, низко склоненные над молитвенниками. Смел пыль сакристиан, потом снимал покрывало с главного алтаря, поправлял свечи. В полуоткрытую дверь ризницы виднелись мальчики, уже одетые для службы, шушукались и тихонько шалили. Каждый шорох, шаги. кашель, громкое слово молитвы, треск в партах и конфессионале звучали глухо, удвоенно и не сразу таяли в куполе. Казалось, до начала богослужения костел говорил. Среди зеленых пальм белел главный алтарь. Видно было, как склонялись извне ветки к цветным стеклам и царапали скользкую поверхность, рвались внутрь. Сумерки прокрались в притворы, ползли выше, затушевывали углы и лики святых. [33]
27
В настоящее время могила утеряна, но в кладбищенской книге учета захоронений имеется отметка об участке, где находилась ее могила.
31
На это, в частности, указывают многие воспоминания о поэте. А в рассказе К. Тренева "Любовь Бориса Николаевича"(1913) вообще довольно иронически показана известная коктебельская пара — толстый мужчина, одетый в ярко-красную рубаху до пят, с волосами до плеч, напоминающий женщину (Волошин), и коротко остриженная старуху в белой поддевке и широких шароварах, заправленных в ботфорты (его мать — Пра), которые поутру уходили в горы: он молиться солнцу, она — делать гимнастику.