Она вспоминает о том времени, когда заблудившись, она могла оказаться на другом конце города (ноги сами выводили), на коленях перед закрытой дверью костела, сквозь слезы едва различая надпись Deo omni potenti. И уже почти решившись на самоубийство, когда мысль о нем показалась «давно знакомой, выношенной, неизбежной» [55], а небо предстало пустым, бесцветным и мертвым, она вдруг вновь обретает способность обратиться к Святой Деве и верить, что Святая Дева отведет от нее мрачные мысли, вернет способность жить и сопротивляться.
«Магда сложила руки.
— Радуйся, Мария.
Страшная слабость и полудрема охватили ее.»
«… Благословенна ты между женами и благословен плод чрева Твоего, Иисус.»
Эти слова она не произносила так давно, так давно.
Они всколыхнули всю душу и застлали глаза еще большей дымкой.
Мар рисует (психологически очень точно) диалог между Богоматерью и Магдой, при котором дремлющее сознание девушки превращает ее в ребенка, эхом повторяющего слова взрослого. Таким образом возвращается заблудшая душа под сень Благословения.
«Непорочная Мария, похожая на девушку с голубым поясом, как всегда, в костеле молилась Всевышнему.
— Может быть, ты еще не совсем забыла Меня?
— Да, не забыла.
— Может быть, ты останешься жить ради Меня?
— Да, ради Тебя.
— И если я позову тебя, ты прийдешь?
— Да, если позовешь.» [56]
И еще однажды, в самый, может быть, жуткий момент своей жизни, когда, можно сказать, Магда готова продать свою душу Дьяволу, ступить на путь падшей женщины (грязный, подвыпивший, развратный Дерябин и есть тот Мефистофель, совращающий голодную Магду-Гретхен), она, еще недавно упивавшаяся своим падением, просившая Марию оставить ее такою, какою она стала, ибо уже сама ничего для себя не желает, вдруг неожиданно слышит поднимающиеся со дна души слова: «Радуйся, Мария, полная благодати… „И они, повторяющиеся и повторяемые ею словно в забытьи, выводят Магду из состояния опустошенности. „Она вспомнила все, что было с нею… Разве та любовь была любовь? И та вера была настоящей верой?
В который раз Непорочная приходила к ней на помощь? И до каких пор Магда будет искушать ее милосердие?
«Радуйся, Мария…» [57]
Разрешающим (может быть, излишне благостным) аккордом этого повествования становится заключительная сцена в костеле, когда Магда находит в себе силы доверительно и благоговейно опуститься на колени для исповеди и дать обет «свято исполнять все. что скажет ксендз.» [58]
Как нам кажется, приведенных примеров достаточно, чтобы убедиться в подлинности, а не надуманности или придуманности веры Анны Мар. Ее проникновение в таинства католицизма, приверженность этому культу свидетельствуют о серьезной приверженности к этой религии.
Но есть еще одно, даже более неоспоримое доказательство. Мы имеем в виду непонятно почему оставляемый всеми критиками без внимания, хотя на наш взгляд очень показательный, рассказ «Бог» из сборника «Идущие мимо». (Вообще, следует отметить, что рассказы Анны Мар, принципиально новаторские, вообще не заинтересовали критику. Может быть, потому, что они не были столь откровенны и более осторожно затрагивали волнующие темы? [59] Если подходить к прозе Анны Мар с убежденностью в ее автобиографизме, то он дает прямой ответ на вопрос, когда, как и почему произошло приобщении ее к католической религии. Кроме того, он демонстрирует широту диапазона писательницы, которой оказывались подвластны тайны не только женской, но и детской психологии.
Рассказ «Бог» повествует о девочке Люле, 7–8 лет, ее первом знакомстве с религией, столь не похожей на все то, что она знала раньше. Великолепное знание самочувствования ребенка, который «в семье родной» растет чужим и ненужным, позволяет судить о психологическом мастерстве Мар. Несколькими штрихами дан портрет вечно озабоченного, недовольного безденежьем отца, растерянной, вынужденной скрывать обступающую со всех сторон бедность матери. Все это передается через детское восприятие, детское сознание, выстраивающее совсем иные причинно-следственные связи, чем это принято у взрослых, создающее параллельный этому взрослому миру — свой. Но главное — очень верно раскрыт эмоциональный мир ребенка, способного бесконечно долго переживать увиденное, жить воображением, грезить, рисовать сказочные картины.
Мар рисует душу ребенка, необычайно чуткого к красоте. Вот маленькая Люля отказывается от прослушивания русских народных сказок и просит читать ей Андерсена, потому что он «красивее». Вот она разглядывает гравюру с изображением Марии Магдалины, о которой мама сказала, что она была «большая кокетка, одевалась в шелковые платья, пудрилась, как тетя Оля, и никого не слушалась», а потом «пришла к Христу, целовала его ноги и плакала перед Ним. На нее смотрели и смеялись.» Последнее обстоятельство просто потрясает девочку. Как? Целовать ноги, плакать и этим вызывать насмешки?!! Такая несправедливость просто не укладывается в детской головке, поведение Марии Магдалины кажется ей героическим…
Но еще большее потрясение вызывает у ребенка другая картина. На ней изображены мужчины в платьях со шлейфами, и оказывается, что у всех у них есть папа. Папа Римский. (Рассказ практически строится на семантическом «недоразумении»- омонимичности слова «папа»). И тут разыгрывается богатое воображение Люли, бытовое мешается с вычитанным из книг и просто выдуманным, не очень вразумительные объяснения матери о жизни Льва XIII в Ватикане обрастают подробностями. «О, этот папа. Папа, весь в белом, скользящий из комнату в комнату, по двору, или медленно гуляющий в саду, где растут апельсины. Конечно, дворец заколдован и весь оброс бурьяном. Конечно, если папа хочет выйти из сада, перед ним вырастает апельсинное дерево и злой карлик. Кто вытирает пыль во дворце, если в нем столько комнат?…» [60]
Сердце Люли замирает от восторга, она сотрясается от рыданий, жалея одинокого Римского папу. И тут рождается мечта. «О, если бы Люле пробраться во Дворец папы! Она бы стирала пыль с полок, спала бы прямо на лестнице, ела одни апельсины и делала бы реверанс кардиналам». [61] Она молит Магдалину явиться к папе и попросить его взять к себе Люлю, которая обещает быть послушной девочкой и честно служить ему.
Видение новой жизни становится навязчивым, повсюду преследует Люлю. При этом в ее детской головке царит сплошная путаница: Бог, Римский Папа, католический Бог. Кто из них главнее? Кто чей папа? Даме, у которой родители снимают квартиру, она объясняет это так: «Есть два Бога — наш Бог и католический… чужой, тот, у которого римский папа». И ей же она сообщает по секрету, что молится католическому Богу, потому что «их Бог лучше… красивее». [62] А оказавшись с заснеженном саду и услышав какие-то незнакомые звуки, она сразу же начинает надеяться, что сейчас появится Бог, и она извинится перед ним «за старые мамины калоши» и попросит Его, если Он, конечно, захочет сделать ей что-нибудь хорошее, проводить ее к «Католическому Богу или римскому папе… А, может быть, это и есть Католический Бог?» [63]
Одинокому и заброшенному ребенку все время мерещится какая-то лучезарная и сказочная страна, куда хочется убежать из неосознанно ненавистного холодного отчего дома и там обрести наконец Папу, спокойного, красивого, рассудительного, которого можно будет обожать… Но Бог все время где-то прячется, «и невозможно было найти его. Папа тоже жил далеко… и не знал, что Люля ищет его.» [64]
59
Более подробно о вкладе Анны Мар в жанровое и стилевое своеобразие русской прозы серебряного века см. вступительную статью М. В. Михайловой "Из "женской прозы" к публикации рассказов Анны Мар и Л. Зиновьевой-Аннибал// Лепта. 1996. N 35.