Не помню точно, что тогда ответил мне Гази. Скорее всего он просто перевел разговор на другую тему. А потом пригласил меня в тот же вечер на ужин, дав тем самым понять руководству партии, что считает инцидент улаженным.
Этот маленький эпизод многому меня научил. Вот почему я с улыбкой выслушал теперь Васыфа, сообщавшего мне вещи, которые ему самому казались столь важными.
Я не чувствовал себя виноватым. Разумеется, это обстоятельство не имело большого значения. Не очень искушенный в закулисных интригах, я все же хорошо понимал, что в политике, а особенно в политической жизни нашей страны, слишком наивно полагаться на безнаказанность, даже если ты прав. Меня утешало другое. Великий человек, который руководил нами в то время, всегда проявлял удивительную сердечность и великодушие ко всем порядочным людям. На его снисходительность я и надеялся.
Так или иначе, но в тот вечер, когда я шел к Шюкрю Кая, меня вдруг охватила странная тревога. Сам не знаю почему, я инстинктивно почувствовал, что он сообщит мне дурные вести. Мои страхи перешли в полнейшую растерянность, когда он встретил меня с подчеркнутым вниманием и заботой. Он без умолку говорил, не давая мне раскрыть рта, и часто посматривал на часы.
– Мне осталось подписать еще несколько документов. Скоро я покончу с ними, и мы с тобой поедем на дачу. Кстати, ты видел новый пивной бар? Его недавно открыли. Прекрасная штука! Если ты не замерзнешь, мы посидим с тобой в саду и выпьем по кружке холодного пива…
Всего год назад я перенес операцию желчного пузыря и только что вернулся после длительного лечения в Виши. Кроме минеральной воды, я ничего не пил. Однако Шюкрю Кая сделал вид, что не расслышал моих возражений. Он о чем-то переговорил с заведующим канцелярией, подписал последние бумаги и, повернувшись ко мне, бросил:
– Поехали!
По дороге мне так и не удалось вымолвить ни слова: все время говорил один Кая. И когда мы, наконец, уселись в саду бара, министр внутренних дел выглядел таким усталым, словно он только что произнес длиннейшую речь с трибуны меджлиса. Воспользовавшись тем, что он на какой-то миг замолчал, я попытался заговорить о своем деле:
– Я бы хотел посоветоваться с тобой по одному вопросу…
Усталое выражение на лице Шюкрю Кая сменилось задумчивостью.
– В саду очень холодно, – прервал он меня. – Ты замерзнешь. Пойдем лучше в бар.
Мы вошли в зал. Желая, как видно, перевести разговор на другую тему, Шюкрю Кая продолжал:
– Как ты себя чувствуешь, Якуб? Прежде всего ты должен рассказать мне о своем здоровье.
Я сделал вид, что не понимаю его маневра, и довольно подробно рассказал ему, как лечился. Потом я сказал:
– Ну, а теперь выслушай меня…
В этот момент с улицы донесся приближающийся грохот мотоциклов, который замер возле пивного бара. Мы вскочили с места и подбежали к лестнице. В зал вошел Гази. Увидев меня рядом с Шюкрю Кая, он удивился и спросил:
– Вай[9], ты все еще здесь?
Вопрос был столь неожиданным, что я растерялся. «Может быть, – подумал я, – он полагает, что я не выполнил решения партии, принятого два месяца назад, и еще не ездил в Европу». И я, заикаясь, ответил:
– Я только сегодня утром вернулся из своей поездки…
– Нет, душа моя, я не то имею в виду… Ты уже слышал, что назначен послом в Тирану?
Если бы земля вдруг разверзлась под моими ногами, это, вероятно, поразило бы меня меньше, чем подобное известие.
– Что вы, мой паша! Ведь там Рушен Эшреф. Два посла в одной стране – это все равно что…
Обманутый улыбкой, сиявшей на лице Гази, я попытался было отделаться шуткой, но тот не дал мне договорить.
– Рушен поедет в Афины, – сказал он. – А на его место мы можем назначить лишь кого-нибудь из самых близких наших друзей. Кажется, о твоем назначении уже издан приказ. Я думал, – тут он повернулся к Шюкрю Кая, – что все уже оформлено, а, оказывается, Кадри даже ничего не знает. Странно! Очень странно!
Министр внутренних дел опустил голову. В это время в зал вошел Исмет-паша.
– Представь себе только, – обратился к нему Гази, – Якуб Кадри даже не слышал о своем назначении…
Исмет-паша, не отвечая, рассеянно повел глазами вокруг. Все трое (включая старшего адъютанта Джеляля) выглядели смущенными, словно им было явно не по себе. А я в этот момент будто прозрел, но это было прозрение, осеняющее преступника, которого ведут на виселицу. Все, что казалось мне неясным, сразу стало простым и понятным. Зачем Шюкрю Кая затащил меня сегодня в этот бар, куда мы раньше никогда не заглядывали? Почему вскоре сюда приехал Гази? Какие дела привели столь поздно в этот же бар премьер-министра Исмет-пашу? Теперь я легко мог бы ответить на все эти вопросы. Единственное, чего я не понял тогда, – с какой стати понадобилось этим высокопоставленным лицам разыграть со мной такую комедию. Куда проще было бы заявить мне прямо: «Мы решили удалить тебя на некоторое время из Турции. Ты назначен послом в Албанию». А Гази? Разве он, чьи указания я с первых дней национально-освободительной войны так охотно и с такой любовью выполнял (и ему это было хорошо известно), повторяю, разве он не мог вызвать меня к себе и сказать: «Мне надоели эти бесконечные пересуды о твоем журнале. Или закрывай его или уезжай за границу!»
Я был наказан и наказан жестоко. Мне предстояла длительная ссылка в Албанию, а мой журнал, мое детище, я был вынужден закрыть собственными руками. Зачем же они превращали в фарс одно из самых неприятных событий моей жизни? Я не мог расценить это как жестокость. Благородное сердце Ататюрка не допустило бы подобную низость. Исмет-паша и Шюкрю Кая казались еще более опечаленными, чем я сам, а Джеляль готов был провалиться сквозь землю от стыда. Нет, здесь кроется что-то другое, но что именно?..
Когда Гази заметил, что его наигранная веселость не в состоянии разрядить обстановку, он тоже замолчал и распорядился, чтобы ему принесли котенка Улькю. Он хотел развеселить нас забавными проделками своего любимца. Котенок залез на колени к Гази, вытащил за цепочку золотые часы из кармана, послушал их бой, а потом стал подбрасывать их своими крошечными лапками, словно мячик. Но и Улькю нас не рассмешил. Никто даже не улыбнулся. Наконец Ататюрк, видимо, потерял терпение.
– Поехали! – сказал он.
Мы расселись по автомобилям. Впереди ехал Гази, за ним Исмет-паша, а потом мы с Шюкрю Кая. На этот раз мой спутник всю дорогу молчал. Так мы добрались до особняка премьер-министра. Здесь Исмет-паша вышел и остановился перед калиткой в палисадник, будто дожидаясь нас.
– Вероятно, он хочет что-то нам сказать, – предположил Шюкрю Кая.
Мы вышли из машины и подошли к премьер-министру. То, что он собирался сказать, относилось ко мне и состояло всего из нескольких слов, полных дружеского участия:
– Я вижу, ты очень расстроен, Якуб Кадри. Не унывай. В политической жизни еще не то бывает. Не вздумай только возражать Гази.
Я молча выслушал его, так же молча вернулся в машину министра внутренних дел и сел рядом с ним. Шюкрю Кая взглянул на меня и проговорил взволнованно:
– Ей-богу, ничего не знал об этом…
Если бы я мог хотя бы на мгновение оторваться от своих тяжелых мыслей, то, вероятно, расхохотался бы ему в лицо, настолько рассмешило меня это «отрицание», которое выдавало его с головой. Да и какое имело для меня значение, знал или не знал Шюкрю Кая о моем назначении? Случилось то, чего следовало ожидать, и не было иного выхода, как только безоговорочно подчиниться капризу судьбы. Правда, в глубине души у меня все еще тлела искорка надежды. «Если гости, приглашенные на ужин к Ататюрку, еще не собрались, – думал я, – я попрошу Джеляля пустить меня к Гази и переговорю с ним наедине. Как тогда, два года назад в доме Рушена, я предложу ему закрыть «Кадры», и таким образом сама собой отпадет причина, требующая моего отъезда в Тирану».
Увы, когда мы прибыли во дворец, гости были в сборе и переходили из бильярдной в столовую. Мы уселись за тот самый стол, за которым я провел самые приятные и значительные часы моей жизни. В этот вечер, однако, он напомнил мне стол в операционной и был таким же холодным и пугающим. Я уже занял было место с самого края, но тут раздался голос Гази:
– Что это ты сел так далеко, Якуб Кадри? Иди сюда! Здесь есть свободное место.