«Архипелаг» не мог быть строго научным исследованием, так как архивы были закрыты, и поэтому Солженицын решил «применить метод художественного исследования, т. е. там много логики, там очень ясная схема, очень ясное построение, но во многих недостающих звеньях работает интуиция»[824]. Таким образом, «Архипелаг» задумывался как идеологический и публицистический текст. Он должен был тараном пробить брешь молчания, открыв таким образом возможность для дальнейшей работы историкам, и, что важнее, изменить сознание людей, от которых сокрыта правда. Идеологическое воздействие «Архипелага» действительно было сильным, что объяснялось прежде всего отсутствием альтернативной информации по этой теме (даже западные исследователи обладали в этой области очень скромной источниковой базой).
По мере выхода новых томов «Архипелага» его концепция постепенно менялась, поскольку взгляды Солженицына продолжали сдвигаться вправо. Если в первом томе Солженицын сочувствует трагедии людей, которые поневоле сотрудничали с нацистами, а потом оказались в лагерях, то затем он представляет коллаборационистов героями, бросившими вызов коммунизму.
Режим решил не вступать в дискуссию и просто репрессировал за распространение «Архипелага» как антисоветского произведения (каковым оно объективно и являлось). Это подогревало интерес, делало точку зрения Солженицына канонической в неофициальной среде.
Триумфом Солженицына стала публикация «Архипелага» в «Новом мире» во время Перестройки. Но в этот момент книга превратилась в памятник исторической мысли, в документ прошлого. Работа интуиции должна была уступить место доводом разума. Историки пошли в архивы и серьезно скорректировали картину, нарисованную в художественном исследовании. Правда, в вихре идеологической борьбы эта работа не была особенно востребована, ведь по-прежнему «ясная схема» ценится больше, чем поиск истины, и воспоминания о прочитанном когда-то «Архипелаге» помогают бойцам идеологических фронтов подыскивать аргументы для теледебатов.
Успех «Архипелага» оказал решающее, и скорее негативное воздействие на творчество самого Солженицына. Он уверовал в метод «художественного исследования» и стал применять его там, где источники были в избытке, и где давно обосновались историки (и не только отечественные, но и западные).
В отрыве от Родины «Солженицын» сосредоточился на публицистике и создании самого обширного труда своей жизни — «Красное колесо» о периоде Первой мировой войны и Революции[825].
На заседании Политбюро 7 января 1974 г. Андропов сделал доклад о ситуации, сложившейся с Солженицыным. Опасность Солженицына после выхода «Архипелага» глава КГБ видел в том, что писатель начал объединение всех ветеранов ГУЛАГа. А ведь это не только невинно репрессированные. «У нас в стране находятся десятки тысяч власовцев, оуновцев и других враждебных элементов»[826]. В лице Солженицына они получают лидера, а он — массовую базу. Поэтому медлить больше нельзя.
Андропов выступил за суд над писателем. Но Громыко напомнил, что идет общеевропейское совещание, и суд может осложнить ход Разрядки[827].
Уже и Косыгин возмущался, что «Солженицын пытается командовать в умах нашего народа»[828]. А это — монополия партии.
В итоге решили выслать Солженицына, из Советского Союза. 14 января «Правда» начала артподготовку, опубликовав статью о Солженицыне под лозунговым названием «Путь предательства». 12 февраля Солженицын был арестован и 13 февраля выслан в ФРГ.
Наутро М. Ростропович, «придя в консерваторию, с довольным видом заявил: „Я счастлив. Четыре с половиной года на мне лежал этот ужасный груз. Наконец-то все это с меня свалилось“»[829].
Прибыв за границу, Солженицын сначала пытался развить кипучую деятельность. Он пытался «построить» и эмигрантов Восточной Европы, и, опираясь на поддержку Запада, диссидентов СССР. Солженицын считал, что «диссиденты (Сахаров, Шафаревич, Гинзбург и др.) в настоящее время не способны к проведению эффективной пропагандисткой деятельности и на этом этапе необходимо организовать и оформить их движение»[830]. Но ни диктаторские претензии Солженицына, ни его взгляды не вызывали сочувствия как у большинства эмигрантов, так и у наиболее влиятельных кругов западной элиты.
В Швейцарии Солженицын испытывал муки изоляции от реального дела, подобные тем, которые описал при создании образа Ленина в Цюрихе. Но и в США ему стало немногим легче. Эпоха Рейгана еще не наступила, и Солженицын шокировал либеральную общественность своими ультрареакционными заявлениями в поддержку войны во Вьетнаме и хунты Пиночета. КГБ со злорадством констатировал: «Имеющиеся материалы свидетельствуют также о том, что после выдворения Солженицына за рубеж интерес к нему на Западе неуклонно падает»[831].
825
«Красное колесо» тоже стало «художественным исследованием», сочетавшим «ясную схему» (которую можно было изложить куда короче, на нескольких страницах), и художественную интуицию (на что писатель, безусловно, имеет право) с перегрузкой историческими источниками, добавленными для пущей достоверности в таких количествах, что художественная, образная составляющая была решающим образом потеснена. В итоге творческая энергия Солженицына ушла как река в Сахару. Произведение оказалось слишком тяжеловесно для художественного сочинения, воздействующего на читателя своими образами, но не дотягивает по убедительности до научной работы, так как Солженицын отказался и от следования правилам научной аргументации, доказательности. Зависнув между миром науки и миром литературы, «Красное колесо» не стало ни тем, ни другим. В результате Солженицын создал оригинальный жанр многотомного памфлета на историческую тему. Однако воздействие такого сочинения на умы, конечно, ниже, чем у художественного произведения и научной исторической работы.