Несмотря на скромность внутреннего убранства домика Господина Кларе, в нем чувствовалось некоторое величие. Память о траншеях не улетучилась бесследно из задымленного и захламленного жилья, где герой Вердена пытался, опираясь на палку, подняться с кресла навстречу герою кампании 1939–1945 годов, прибывшему в окружении детворы, столь же наивной, сколь и заинтригованной. И на этот раз отец не мог удержаться от того, чтобы попросить его поделиться с нами своими воспоминаниями о войне, а мне подумалось: поступал ли отец так, чтобы удовлетворить свое неутомимое любопытство к рассказам храбреца о способности человеческой натуры выживать в любых условиях, даже когда сам человек уже похоронен, или же он желал повторения этого рассказа из-за того примера, который его патетическая сила должна была на нас оказывать. Господин Кларе был рассказчиком хоть куда. Безупречно владея словом, приводя массу отвратительных подробностей, он успешно погружал вас в трясину трагедии, оставившей по себе имена миллионов французов, высеченные на памятниках павшим в деревнях. С его тонких губ срывались ужасающие детали, несмотря на невинное выражение голубых прозрачных глаз, он увлекал вас в шквал свинца и паров иприта. Под лавиной его слов мы и сами как бы переживали крещение огнем, вместе с пуалю[9] попадали в ад, увязали в топях Пикардии, созерцали перепаханные снарядами поля, над которыми поднимались ввечеру деревянные кресты, и кожей ощущали угрозу, разлитую в утреннем воздухе на Шмен-де-Дам[10]. Фердинан Кларе рассказывал нам о своей войне:
— Как-то пришлось нам с одним военврачом выносить раненого солдата. Немцы принялись обстреливать нас из укрытия, я тотчас лег на землю, военврач продолжал стоять, если б его убили, то стоя. А раненый крыл нас последними словами. Я никогда не видел, чтобы офицер бросился на землю, испугавшись обстрела. Все офицеры, которых убило на моих глазах, умирали стоя.
Слушая рассказы бывалого солдата, отец впадал в задумчивость. Будучи молодым лейтенантом, он тоже чуть было не остался лежать на поле боя. Одного из его солдат ранило по другую сторону стены, что защищала остатки войска. Он стонал, вот-вот должен был возобновиться огонь вражеской артиллерии. Ни один из молодцов взвода, что бы ему ни посулили, не согласился бы перемахнуть через стенку, чтобы помочь ему. И тогда отец, которого солдаты в грош не ставили, считая очкариком и парижским интеллигентиком, перепрыгнул через стену и ползком добрался до брошенного на произвол судьбы бедолаги. Ему удалось подтащить его к стене, и — о чудо! — в них не стреляли. С этого дня видавшая виды солдатня перестала смотреть свысока на зеленого паренька из хорошей семьи, правильно говорившего по-французски, потому как была поражена поступком, достойным уважения.
Перед тем как заглянуть на огонек к Господину Кларе, отец объяснил нам, кем тот был до войны, чтобы внушить нам уважение к нему и подготовить к состраданию, которое следовало проявить к несчастному, если мы, конечно, не были монстрами. Он хотел, чтобы мы поняли: герои не всегда были такими жалкими. Как и то, что есть худшее горе, чем смерть. Перед тем как навсегда утратить свой чарующий голос в газовой атаке Первой мировой, Господин Кларе был выдающимся оперным певцом, царем и богом миланской «Ла Скалы», блистал в «Ковент-Гардене», слава его простиралась от дворца Гарнье до Санкт-Петербурга. Изящество облика, доведенные до совершенства манеры в сочетании с атласным халатом и женой, похожей на сморщенное печеное яблоко, прогиб ноги которой тем не менее свидетельствовал о том, что она также была не чужда Терпсихоры — составляли разительный контраст с тем, о чем он рассказывал еще более усиливающимся от воспоминаний о золотом голосе и красных креслах партера.
10
Шмен де Дам — тридцатикилометровая дорога, на которой в апреле 1917 г. французские войска потерпели сокрушительное поражение.