«Надо проситься».
Игнатий поднялся, не сдержал стона, шатаясь, побрел к дороге.
— Подсадите, братцы, тяжко мне. — Попросил и остановился, пораженный тем, что увидеть пришлось. В телегах лежат смуглолицые, накрытые пестрыми халатами, за телегами на привязи шагают тоже одетые не по–нашему. Выходят из тумана, бредут мимо и в тумане тонут. Как в тумане, прошла неясная мысль: «Татары!» — Приглядевшись, Игнатий понял, что и возчики не те, которые проходили ночью. Эти явно не простые мужики. «Вон тот с мечом, а этот даже в шлеме».
— Подвезите, братцы…
— А ты кто таков, чтоб тебя возить? — голос громкий, сочный, веселый.
Нельзя было Игнатию рот открывать. Опять во рту солоно. Опять кровь пошла. Проглотив соленый глоток, ответил, едва шевеля губами:
— Порублен я.
— Порублен? Многие нонче так порублены. Жди мужиков, они подберут, а нам нельзя. Аль ослеп, не видишь: мы слуги боярские, боярский полон везем.
— Ордынцев везете, а свой погибай.
— Это как тебе на роду написано. Может, и сгниешь, на то судьба. Ну чего на дороге стал! Отойди.
В голове у Игната мешалось, так и не знал, померещилось или вправду услыхал он слова:
— За ордынцев выкуп боярину будет, а кого не выкупят — в рабы, а от княжого человека кой прок?
Игнатий опустился на пыльную придорожную траву, не усидел, повалился ничком. «Хошь бы наши, из ратников кто мимо ехал… Нет, далеко они, за Вожу ушли…»
Рать и на самом деле была вся за Вожей, только совсем недалеко. Полки стояли тут же, за рекой. Вперед идти нельзя: туман. Все потонуло в белом мареве. Стояли тихо, вслушивались, ждали вражьего удара. Вперед и глядеть нечего: белым–бело впереди. Люди больше наверх поглядывали, там начинало голубеть, иной раз пробрызгивало светом.
— Расходится.
— Помаленьку.
— Тише! Слушайте… топот!
— Ордынцы?!
Из тумана вынырнул человек, крикнул по–русски, чисто:
— Эй, люди! Где князь Дмитрий?
Во всаднике не сразу признали Семена Мелика, в тумане не разглядишь, да и ушел он пеший, а вернулся на татарском жеребце.
— Где князь? — задыхаясь, повторил он.
Откликнулись голоса:
— Недалече.
— Здесь Дмитрий Иванович.
— Скажи, Семен, орда где?
Мелик поднял руку с обнаженным мечом, крикнул:
— Нет орды! От самой Вожи всю ночь бежала орда. Далече в поле дворы их повержены, и вежи, [282] и шатры, и алачуги, [283] и телеги их. Добра многое множество. Все пометано…
Крик этот всколыхнул русскую рать. Князь Пронский настойчиво пытал:
— Да хорошо ли ты видел? Попадем в тумане в засаду…
— Зря, князь, Данило. Мелику можно верить.
Семен только по голосу узнал, что сказал это Тимофей Вельяминов — окольничий. Подъехал Дмитрий Иванович, коротко приказал:
— Князь Данило, скачи на свое крыло; Тимофей Васильевич, — на свое. Выступаем! Но глядите в оба, хоть Семен орды и не обрел, а в походе бывает всякое.
В редеющем тумане рати двинулись вперед, а когда своими глазами увидали брошенный татарский табор, по полкам пошел говор:
— Ишь удирали!
— Известно, у страха очи выпучены.
— Други, а ведь и вчера ударить на нас у них духу не хватило.
— Правда, не хватило!
— Да неужто татары нас бояться стали?
— Будет вам судачить! Дело–то просто: ждали татары, что мы и на Воже, как на Пьяне, пьяны будем, да просчитались, с того просчета и побежали. А вы раскудахтались: «Боятся нас ордынцы, боятся!» А того невдомек, что от слов, от мыслишек таких мечи ржавеют.
Проезжавший мимо Дмитрий Иванович взглянул: «Кто говорит так?»
Говорил Фома. Князь молча проехал мимо. Чего угодно, но мудрости не ждал он от Фомы. А вот на тебе, все, как на ладонь, выложил старый брехун. Омир не Омир, [284] Аристотель не Аристотель — просто Фомка–тать, а как сказал: «От мыслишек таких мечи ржавеют». А ржаветь им нельзя!
Весь день пролежал Игнатий Кремень в полузабытье. Весь день дорога была пуста, и только к вечеру снизу от Вожи заскрипели колеса. Игнатий силился встать — куда там, голову из пыли не поднять. Надо кричать, молить — язык, как колода.
«Ужели и эти мимо проедут, ужели не подберут?»
Скрип колес близился, близился и сразу стих. Игнатий шевельнулся, застонал. Над ним голос:
— Никак это Игнатий Кремень лежит? — Голос знакомый, но чей, Игнатий сообразить не мог. Тот же голос приказал: