«Видел меня Бог или не видел? Знает, где я, или нет?»
И через минуту – неизвестно почему – говорила себе:
«Конечно видел. Конечно знает».
Таким же образом и всегда неожиданно я пряталась под диваны, в шкафы, в кладовые, где всегда было темно, за стоящую вешалку в передней. Результат был постоянно тот же. Память отражала икону Христа в детской, и казалось, что Христос лукаво улыбается мне и укоризненно качает головой.
«Конечно видел. Конечно знает».
Помнится, я рассказывала, что Христос беседует со мной на эти темы, но сейчас я в этом не уверена – был ли это детский вымысел или же я слыхала чей-то (не мой) голос.
Так же я прятала и вещи, выбирая, конечно, самые маленькие, которые можно незаметно, мимоходом спрятать. Очень хорошо помню кукольные подсвечники. Проходя по комнатам с отсутствующим видом («я ничего не делаю и ни о чем не думаю»), я быстро, не останавливаясь, засовывала их куда-нибудь и шла дальше. Потом возвращалась, находила и долго на них смотрела.
«Конечно видел. Конечно знает».
Однажды забыла, куда спрятала, никак не могла найти и испугалась страшно: Бог наказал меня за эту игру и сделал для меня подсвечники невидимыми. Когда же они нашлись, успокоение пришло не скоро. Пока не свыклась, жутко было с вечной мыслью – что всегда и все знает, всегда и все видит.
В детстве я не особенно любила иконы и изображения Христа, Богоматери и святых. Всегда казалось, что это не то и совсем не так. Зато очень любила Распятия и простые кресты. Богоматерь должна была быть непременно очень красивой, очень бледной и темноволосой (во всяком случае, не светлой блондинкой). Влюбленное отношение у меня было к рыжей Мадонне Боденгаузена[281] и к фарфоровой миниатюре, висевшей у мамы в спальне. (Позже на смену Боденгаузену пришла васнецовская Богородица из Киевского собора[282], еще позднее, и до сих пор, пожалуй, Мадонна Литта в Эрмитаже, приписываемая Винчи[283].) Привычные с младенческих лет лики Остробрамской и Ченстоховской Богоматери[284] вызывали только какую-то растроганность и умиленность.
Зато совершенно не представляла себе Спасителя в образе ребенка – и очень не любила это изображение. Оно казалось сладким и небожественным. Вероятно, потому, что я не любила детей вообще, а маленьких тем более. (Пожалуй, атавистическое: отец мой и бабушка по отцовской линии терпеть не могут ребятню.) К Христу-младенцу у меня было пустое и, может быть, даже несколько недоброжелательное чувство. Объясняю я это – предположительно, конечно, – еще и тем, что я очень ревновала моих родителей ко всем детям, и мне казалось, что маленький Христос что-то от меня отнимает.
Ни одна икона и ни одно изображение Христа меня не удовлетворяют. И прежде и теперь. Я знала уже давно, что Он – не такой: всегда не хватало чего-то. Из приблизительно любимых ликов Христа есть один – не помню сейчас художника, немца. И еще, пожалуй, Гвидо Рени в Эрмитаже – Христос в терновом венце. Только лицо должно быть тоньше. Есть и нежно любимые святые: св. Казимир Королевич, например; Николай Мирликийский; Георгий из Кападокии; Франциск из Ассизи; св. Екатерина Дева. К ним трогательная и какая-то бережная нежность – как к цветам.
Было лет пять, вероятно, когда услышала где-то, что вся наша жизнь и все поступки заранее известны Господу Богу – то есть что нет ничего такого, что бы я сделала или подумала и что не было бы Им заранее указано мне и предназначено. Очень смутила меня эта новость. Любила все проверять и поэтому проверяла и это. Брала куклу и потом отбрасывала ее.
«Значит, так предназначено: взять и отбросить».
Падал дождь, откладывалась прогулка, начинался насморк.
«Значит, все заранее известно: и то, что пойдет дождь, и то, что отложена прогулка, и то, что у меня насморк».
Помню, как однажды срочно понадобилось зачем-то пойти к маме, побежала к ее комнате, вспомнила о «предназначенности» всего и неожиданно заупрямилась:
«Вот там сказано, что я побегу к маме, – а я возьму и останусь в детской».
Осталась и задумалась – пришла к сокрушительному выводу:
«Все так, как предназначено: сначала нужно было к маме, потом нужно было остаться в детской, потом нужно было подумать это… ах, все равно ничего не сделаешь! Пойду к маме». И пошла, покоренная и раздавленная силой предопределения.
281
Островская имеет в виду изображение Мадонны работы немецкого художника Куно фон Боденгаузена, модное в начале ХХ в. (см.: Горький М. Жизнь Клима Самгина. М., 1987. Ч. 2. С. 36: «…репродукции с этой модной картины торчали в окнах всех писчебумажных магазинов города»).
282
Запрестольный образ Богоматери с Христом-младенцем на руках в апсиде главного нефа Киевского кафедрального Свято-Владимирского собора – роспись работы В.М. Васнецова (1896).
284
Упомянуты Остробрамская икона Божией Матери, находящаяся в Вильнюсе в часовне над воротами, называемыми «Острая брама» (от польск. «брама» – ворота), и Ченстоховская икона Божией Матери из монастыря в польском городе Ченстохов.