Подобных отступлений от традиции можно насчитать еще достаточное число в первых пяти книгах, не говоря уже о разных несуразностях в шестой, в которую Септимий свел четыре последние книги «Дневника», так что в этом случае трудно назвать прямого виновника. Едва ли, однако, можно сомневаться, что все подробности в истории утверждения на царстве Пирра и в смерти Улисса (VI. 5-9, 14-15) принадлежат Диктису.
Чем объяснить этот, вполне осознанный разрыв с традицией? Здесь, наверное, можно назвать не одну причину.
Во-первых, к концу первого века Римской империи авторитет героической мифологии давно поблек в глазах читателей. Уже много столетий делались попытки ее аллегорического толкования, нашедшие завершение во II в. н.э. в так называемых «Гомеровских аллегориях» некоего Гераклита. В эпоху Августа или немного раньше создается пародия на «Илиаду» — «Война мышей и лягушек». Современниками Диктиса являются два мифографа, известные нам по пересказу в «Библиотеке» византийского патриарха Фотия: Конон и Птолемей Гефестион. Если от первого можно узнать что-то новое об известных мифах, то второй дает полную волю фантазии. Публике явно хочется чего-нибудь необычного, как в наше время при софокловской Электре наставником героини делают католического пастора, Бориса Годунова в опере Мусоргского выводят на коронацию в костюме-тройке, а к «Чайке» Чехова дописывают последний акт в шести дублях, который выворачивает наизнанку все взаимоотношения между персонажами, намеченные автором.
Во-вторых, «Дневник» Диктиса, по крайней мере в первой его половине (если иметь в виду полный объем оригинала), имел очевидную политическую направленность, которую можно назвать антиримской. В самом деле, римляне возводили свое происхождение к троянцам и, в частности, род Цезарей — к Энею, а на греков смотрели с известной снисходительностью (Graeculi[6]).
Между тем в сражениях на троянской равнине, которые Диктис представляет себе на современный ему манер, столкновением строя против строя, троянцы, хоть и выстраиваются по распоряжению командиров, наступают, «как обычно, беспорядочно», быстро обращаются в бегство и при этом едва ли не топчут друг друга в свалке у городских ворот, через которые норовят протиснуться все сразу, становясь, конечно, жертвой преследующих (II. 38, 43,46; IV. 7, 9, 12, 17, 20). И Эней, как мы видели, остается в Трое, так что роду Юлиев Августов надо искать себе другого предка.
Разумеется, лицемерное поведение греков при заключении мирного договора не говорит об их благородстве, но здесь можно сослаться на закон войны, при котором воинам, утомленным длительной осадой, разрешалось все: Vae victis!
Переходя к стилю «Дневника», приходится говорить уже не об анонимном греческом авторе, а о латинском переводчике, которого едва ли можно отнести к лучшим стилистам своего времени. Видимо, желая подражать периодам в языке Цицерона и Цезаря[7], Септимий «наворачивает» длиннейшие фразы (эта особенность его стиля сохранена в переводе только в тех случаях, когда она не слишком противоречит нормам русского языка[8]), злоупотребляя причастиями — как согласованными, так и в форме следующих друг за другом abl. absolutus, добавляя туда же инфинитивные обороты, чаще всего с опущенным esse, так что от страдательного инфинитива перфекта и действительного инфинитива будущего времени остаются опять же одни причастия. Часто опускает Септимий вспомогательный глагол и в личных формах страдательного залога перфекта (cognitum mihi, VI. 10)[9]. Не являются редкостью безличные формы (ab omnibus concursum placitumque, IV. 3; disceditur, V. 1) и назывные предложения (De Penelopa eiusque pudicilia praeclara fama, VI. 6). Особое расположение испытывает Септимий к infmitivus historicus, не всегда последовательно соотнося с ним прошедшие времена и перемежая обе формы без особой необходимости.
Трудный вопрос представляют бесконечно повторяющиеся формулы вроде re cognita, quis cognitis, his actis, per idem tempus, ubi tempus visum esi, ad postremum и т.п. Их можно считать и сознательной имитацией безыскусственного дневникового стиля и результатом ограниченности языковых возможностей автора. Но его очевидная беспомощность проявляется в бесконечном нанизывании всяких at, alque, ita, dein, turn, sed, ceterum[10], причем два последних слова отнюдь не всегда имеют исконный противительный смысл, а скорее соответствуют нашему «далее», особенно в начале главы[11].
7
В ряде случае реминисценции из языка классических авторов очевидны: turn vero cemeres (IV. 7), parcum in suo atque appetentem alien! (IV. 22) — из Саллюстия (один из исследователей языка Диктиса насчитал в нем свыше 300 случаев подражания Септимия автору «Войны с Югуртой»); cum multa de republica ас summa rerum dissererent (V. 4) — из Цезаря и т.п. Сравнительно удачно подражает Септимий ораторскому стилю Цицерона: II. 21-22; III. 21, 25; V. 2.
9
В одной из достаточно ранних рукописей (R — cod. Ambrosianus, saec. XI/XII) в ряде случаев даже добавлены est и sunt, чтобы сделать текст понятнее.
10
Возможно, что таким путем Септимий хотел передать многочисленные δέ греческого оригинала? В отрывке из Тебтуниса, сохранившемся не лучшим образом, частица δέ повторяется 20 раз в 105 строках.
11
Например. II. 12, 13. 17, 34, 39; III. 6, 13, 18. То же самое касается igitur: II. 19, 27, 30; III. 21, 25; IV. 6, 18, 22.