В Мексике Вильгельм целую вечность искал работу, и в конце концов нашел место телохранителя у торговца алмазами, хотя и хорошо оплачиваемое, но угнетавшее Вильгельма. Охрана жизни и собственности миллионера была против его пролетарской чести, и платили ему за глупость. Мендель Эдер принял его на работу как раз из-за того, что Вильгельм не говорил по-испански: торговцу было очень удобно, когда рядом с ним на переговорах сидел глухонемой.
Намного позже, уже когда почти все беженцы снова вернулись в Германию, Вильгельм начал работать в «Демократише Пост», но даже если он и указал в качестве последнего места работы «управляющий „Демократише Пост“» (а работу у Эдера красиво обозначил как «фрахтовые перевозки в фирме „Эдер“»), Дрецки же должен был понимать, что выставление счета о приеме пожертвований для «Демократише Пост» ни в малейшей степени несопоставимо с управлением целой академией.
— Некоторым образом я теперь твой начальник, — сказал Вильгельм и вытащил из пачки сигарету.
— Вряд ли, — сказала Шарлотта.
Что творилось у него в голове?
Уже много раз на горизонте маячило возвращение, но в конце что-то всё время происходило. Сначала не задалось с транзитной визой через США. Затем в кассе не осталось денег на проезд, так как другие товарищи были важнее. Потом в советском консульстве их уверяли, что на них нет документов. А в итоге им сказали, что поскольку они вторично не использовали разрешение на въезд, им теперь придется подождать.
Но в этот раз всё шло по-другому. Им и правда выдали в консульстве въездные визы. Они получили билеты на прямой рейс, даже со скидкой. Кроме того, билет Вильгельма (почему именно его?) был оплачен из партийной кассы, хотя у них за всё это время накопилось достаточно денег, чтобы оплатить дорогу самим. Шарлотта принялась улаживать хозяйственные вопросы, расторгала договора, с убытком перепродала «царицу ночи» в цветочный магазин. Дел оказалось на удивление много, и только сейчас она поняла, как сильно они здесь укоренились: каждая книга, про которую она думала брать ее или не брать, каждая ракушка, каждая фигурка, которую аккуратно заворачивала в газету или решала выбросить — всё было связано с воспоминаниями об отрезке жизни, который теперь заканчивался. Но в то же время, когда она проводила инспекцию на пригодность той или иной вещи в новой жизни, в ней начала зарождаться картинка этой самой новой жизни.
Они купили пять больших кофров, часть своего небольшого состояния вложили в серебряные украшения, а на остаток накупили всякой всячины, которую, по их соображениям, было трудно раздобыть в послевоенной Германии — например, швейцарскую переносную печатную машинку (пусть и без буквы «ß»), два сервиза невероятно практичной посуды из твердой пластмассы, тостер, много хлопковых покрывал с индейскими орнаментами, пятьдесят банок также очень практичного Nescafés, пятьсот сигарет, кроме того много одежды, по их мнению, подходящей как к климату, так и к их новому общественному статусу. Вместо легких воздушных вещей Шарлотта примеряла блузки с глухим воротником и строгие костюмы серых тонов. Она сделала перманентную завивку и купила простые, но элегантные очки, тонкая черная оправа которых придавала ее лицу убедительную строгость — когда она перед зеркалом примеряла выражение лица директора института.
Так, хоть и в старой одежде, но в новых очках и с новой прической, она еще раз — последний — встретилась с Адрианом. Они, как и раньше, пошли в маленький ресторанчик в Такубайя, единственный недостаток которого заключался в том, что рядом было советское консульство. Адриан заказал два бокала белого вина и chiles еп nogada[5] и, не дождавшись еды, спросил Шарлотту, знает ли она, что Сланский приговорен к смертной казни.
— К чему это ты? — спросила она.
Вместо ответа Адриан добавил:
— И еще десять человек, из-за сионистского заговора.
Адриан положил на стол «Геральд Трибьюн».
— Прочти, — сказал он.
Но читать Шарлотта не захотела.
— Вот здесь как раз доказывается, — сказал Адриан, барабаня указательным пальцем по газете — что ничего не изменилось ни на каплю.
5