А вот и почта.
— Почта, — сказал Александр.
— Да, — сказал Курт.
Больше они ничего не говорили.
Поднялись на холм к старой водонапорной башне. Отсюда открывался прекрасный вид на Хафель. Они сели на скамью и долго смотрели в наливающееся красным небо.
[глава II]
1952
Под Новый год они провели несколько дней на побережье Тихого океана. На грузовичке, перевозившем кофейные зерна, их доставили из небольшого аэропорта в Пуэрто-Анхель. Кто-то из знакомых посоветовал это место: романтическая деревушка, живописная бухта со скалами и рыбачьими лодками. Бухта и вправду была живописной. Если не смотреть на бетонированную погрузочную платформу, где разгружали кофе. Деревня: двадцать-двадцать пять домиков, сонное почтовое отделение и киоск с алкоголем.
Единственное жилье, которое здесь можно было снять, это хоть и крошечная, но всё же отделанная кирпичом халупка, которую владелица с испанскими корнями называла «бунгало». В ней стояла металлическая кровать под москитной сеткой, именуемой владелицей «балдахином». По бокам — две тумбочки. На гвоздях, тут и сям вбитых в косяки, висели плечики для одежды. Перед «бунгало» была крытая терраса, на ней два расшатанных лежака и стол.
— Ах, как прекрасно! — воскликнула Шарлотта.
Она не обратила внимания на летучих мышей, висевших на выступе крыши над головой, прямо в центре комнаты — там, где, по местному обыкновению, между стеной и крышей зияла щель шириной в ладонь. Она не заметила пегую свинью, которая бродила по саду и подрывала землю вокруг каморки, которую владелица именовала ванной.
— Ах, как прекрасно! — воскликнула она. — Здесь-то мы и отдохнем.
Вильгельм кивнул и устало опустился на лежак. Брючины задрались и слегка обнажили его сухие бледные икры. И без того тощий, он за последние недели похудел на пять килограмм. Его угловатое тело выглядело как лежак, на котором он сидел.
— Мы выберемся в окрестности, — пообещала Шарлотта.
Но выяснилось, что никаких окрестностей нет. Один раз они добрались на грузовичке до соседней Почутлы и забрели в китайский магазинчик с колониальными товарами. Вильгельм побродил по забитой товарами лавочке и остановился перед большой полированной ракушкой.
— Двадцать пять песо, — сказал китаец.
Дороговато.
— Ты же хотел такую, — напомнила Шарлотта.
Вильгельм пожал плечами.
— Покупаем, — решила Шарлотта.
И оплатила, не торгуясь.
В другой раз они пешком дошли до Масунте. Пляж был похожим, с той только разницей, что в Масунте он был покрыт темными пятнами. Вскоре они узнали и причину их происхождения: увидели, как рыбаки живьем выковыривали из панцирей гигантских черепах.
В Масунте они больше не ходили. И никогда больше не ели черепаший суп.
Наконец наступила новогодняя ночь. Деревенские мужчины целый день перекрикивались, разгружая кофе. Потом им выплатили зарплату. Около трех все были пьяны, а уже в шесть — в отключке. В деревне стало тихо. Ни малейшего движения, никого не видно. Как и каждый вечер, Шарлотта и Вильгельм разожгли огонь из дров, которые за пару песо им собирал мосо[4].
Темнело рано, вечера были длинные.
Вильгельм курил.
Огонь потрескивал. Шарлотта делала вид, что рассматривает летучих мышей, которые, как кометы, мелькали в свете огня, беззвучно пролетая над ним.
В двенадцать они выпили шампанского из бокалов и каждый съел свои виноградины — по местному обычаю в ночь нового года нужно съедать двенадцать виноградин. Двенадцать желаний, по одному на каждый месяц.
Вильгельм съел все разом.
Шарлотта первым делом загадала, чтобы Вернер был жив. За это она съела сразу три ягоды. Курт был жив, она недавно получила от него письмо. Он оказался где-то на Урале, причины в письме назвать не мог, уже женился там. И только от Вернера ничего. Несмотря на все старания Дрецки. Несмотря на запрос о розыске через Красный Крест. Несмотря на заявления, которые она подавала в советское консульство, первое — еще шесть лет назад:
— Сохраняйте спокойствие, гражданка. Всё идет своим чередом.
— Товарищ, я — член Коммунистической партии и единственное, о чем я прошу, это узнать, жив ли мой сын.