Лицо узника скрылось за тростниковым пологом, воины положили копья на плечи, носильщики подняли паланкин, и маленький отряд растворился во мраке. Провожатый, которому доверилась матушка, поднял голову и устремился к рисовым полям; бедная матушка отправилась следом, унося в сердце мысль о священном доверии, ибо скупые слова, сорвавшиеся с губ отца, означали: «Смерть предо мною. Я доверяю тебе сына, который продолжит род Инагаки и позаботится о небесном спасении сотен наших предков».
Бедная матушка несла тяжкое бремя неуверенности и тревоги, пока однажды осенним вечером гонец не принёс известие, что по равнине полчища солдат направляются к Нагаоке. Она ожидала этого, а потому спокойно и бесстрашно приказала сделать в доме приготовления как к приёму почётных гостей. Вассалам и слугам велели повесить самые дорогие картины-свитки, поставить в токономе редчайшие украшения, после чего выйти через заднюю калитку и разойтись кто куда.
Сестре в ту пору было всего семь лет, но тот вечер врезался ей в память. Их с младшей сестрой разбудили всполошённые няньки, торопливо одели, подпоясали — поскольку ни одна верная служанка семьи самураев, как бы она ни боялась и ни спешила, не забудет о поясе, этом символе достоинства каждой японской девочки, — и повели на гору ждать в темноте матушку, она медленно шла за ними по узкой тропинке с досточтимой бабушкой и двумя слугами.
Сестра рассказала с еле заметной улыбкой, как выглядели досточтимая бабушка и матушка, переодетые крестьянками. Соломенный плащ[84] досточтимой бабушки то и дело распахивался, открывая лиловое кимоно: такие носили только пожилые госпожи её положения, но бабушка заупрямилась и не стала его снимать. И шла, ставя стопы носок к носку, а не так, как ходили крестьянки.
Матушка оставила досточтимую бабушку со слугами, дочками и няньками, сама же с Ёситой вернулась к дому. Домашние наблюдали со склона горы, как матушка с Ёситой, освещая себе путь факелами, скрученными из бумаги, перемещались с места на место: Ёсита раскладывал солому, матушка поджигала, чтобы дом не достался врагу. Досточтимая бабушка молча смотрела прямо перед собой, прочие же, упав на колени, раскачивались, всхлипывали, причитали, как водится у слуг. Потом матушка, растрёпанная и чумазая, с трудом поднялась на гору, в слабом свете зари девочек переодели в одежду служанок — узел с нею принёс на спине Ёсита — и велели нянькам отвести их для безопасности в разные места. В ту пору на слуг можно было положиться. Каждой няньке дали кинжал и приказали пустить его в ход, если окажется, что плена не избежать. Эти кинжалы с гербом потомки преданных нянек до сих пор хранят как сокровище.
Сестра добавила, что с того самого утра она долго не видела матушку. Нянька отвела её в дом земледельца, где девочка одевалась и жила как простая крестьянка, а нянька её работала в поле с хозяйской женой. Каждый вечер после купания сестру натирали коричневым соком дикой хурмы — поскольку у знати кожа светлее, чем у крестьян, — и велели говорить так же, как дети, с которыми она играла. Сестру никак не выделяли из прочих, разве что за столом еду подавали первой.
— Теперь-то я понимаю, — пояснила сестра, — что земледелец догадывался, кто я такая, но мы были в одном из тех районов, главе которого наш отец пожаловал привилегию владеть двумя мечами, и нас не выдали. И моя младшая сестра тоже была в безопасности.
Тем временем под защитой Ёситы досточтимая бабушка с матушкой — в крестьянском платье и широких шляпах-каса с вислыми полями — скитались: то жили в горах, то останавливались у какого-нибудь земледельца, порой на несколько недель находили приют в храме. Так продолжалось два с лишним страшных года: вечно прятаться, знать, что тебя преследуют, — пусть отец проиграл и очутился в плену, но, чтобы победа была окончательной, его врагам надлежало истребить всю его семью, искоренить самое его имя.
— Наконец, — продолжала сестра, — матушка пришла в дом земледельца, где скрывались мы с нянькой. Матушка так исхудала, загорела и обтрепалась, что я не узнала её и расплакалась. Тем же вечером Миното привёз нашего брата. И рассказал, что священник, дабы спасти ребёнку жизнь, выдал его, и брат несколько месяцев провёл в заключении вместе с отцом. Оба были на волосок от смерти — пусть и достойной, — но пришла весть, что война закончена и все политические узники прощены: это их и спасло. Брат, кажется, меня почти позабыл, больше отмалчивался, но я слышала, как он рассказывал матушке, что однажды священник, завидев поднимавшихся на гору солдат, спрятал его в книжном шкафу под свитками священных текстов, дверцу шкафа запирать не стал, но сам уселся рядом и притворился, будто разбирает бумаги. Брат вспоминал, что слышал топот, стук падающей мебели, потом всё стихло, его достали из шкафа и он увидел копья: ими проткнули все закрытые шкафы, стоявшие рядом с тем, где прятался брат.