Со сторонниками религиозных реформ обходились милостивее; обычно их жизнь проходила в смиренных и безобидных трудах. Некоторые из основателей новых буддийских школ, отправленные в пожизненную ссылку, были людьми исключительно одарёнными, и постепенно их убеждения распространились столь широко, что Этиго по всей Японии прослыла оплотом буддизма в духе «новых школ». С самого раннего детства я слыхала истории священнослужителей и привыкла к изображениям, вырезанным на камнях, к статуэткам в горных пещерах, высеченным руками неутомимых средневековых монахов.
Жили мы в старинном городе Нагаоке; некогда здесь был выстроен замок. Семья наша состояла из моих отца и матери, моей досточтимой бабушки, брата, сестры и меня. Был ещё Дзия[1], главный слуга отца, моя няня Иси, а также Кин и Тоси. От случая к случаю приходили и другие старые слуги. У меня были и взрослые замужние сёстры, жили все далеко, кроме старшей, до её дома от Нагаоки можно было добраться на рикше где-нибудь за полдня. Время от времени она навещала нас, порой я возвращалась вместе с ней и гостила по нескольку дней в её большом сельском доме, крытом соломой; в древности здесь была крепость трёх гор. Самураи нередко сочетались браком с крестьянами — те считались по положению немногим ниже военных и пользовались уважением, поскольку «тот, кто владеет рисовыми полями, держит в руках судьбу своего народа».
Жили мы на самой окраине города в огромном просторном доме, на моей памяти его то и дело достраивали. В результате тяжёлая соломенная крыша провисала на стыках щипцов, оштукатуренные стены пестрели щербинами и заплатами, а многочисленные комнаты соединялись кривыми узкими коридорами, изгибавшимися порой самым неожиданным образом. Вокруг дома, но чуть поодаль высилась стена из расколотого булыжника, увенчанная низкой и плотной деревянной изгородью. Края крыши ворот загибались кверху; побуревшая солома там-сям поросла мхом. Держалась крыша на массивных столбах, меж которыми на фигурных железных петлях распахивались деревянные ворота; петли достигали за малым не середины тяжёлых досок. С каждой стороны стояла оштукатуренная стена — впрочем, недлинная — с узкими продолговатыми оконцами в деревянных решётках. Днём ворота не закрывались, но когда по вечерам к нам кто-то стучался и слышалось: «Таномо-о! Таномо-о!» («Позвольте войти!»[2]), то, даже если голос был хорошо знакомый — скажем, соседа, — Дзия, верный старинной привычке, непременно выглядывал в узкое оконце, прежде чем отворить гостю.
От ворот к дому вела дорожка из крупных неровных камней, в широких их трещинах росли первые чужеземные цветы, какие мне случилось увидеть — крохотные, круглые, на коротких стеблях, Дзия называл их пуговицами великана[3]. Кто-то дал ему семена, а поскольку Дзия считал, что иноземным цветам нечего делать в нашем почтенном саду, он схитрил — посеял семена там, где их неминуемо вытопчут наши дерзкие ноги. Но цветы оказались живучими и разрослись обильно, как мох.
То, что дом наш строился из чего придётся, было следствием одной из трагедий Реставрации[4]. В провинции Этиго, как и во многих других, верили в необходимость двойного правительства. Наши люди считали микадо фигурой священной — негоже императору вести войну и выполнять малоприятные государственные обязанности, — а потому боролись за сохранение власти сёгунов, которым их предки веками хранили верность. В ту пору мой отец был каро, то есть первым советником в княжестве Нагаока; этот пост он занял в шесть лет, когда тот неожиданно освободился вследствие скоропостижной кончины моего дедушки. В силу некоторых необычных обстоятельств отец оказался единственным правителем, и так вышло, что в пору войн Реставрации он исполнял обязанности даймё.
В трагичнейшую минуту истории, какая когда-либо выпадала на долю Нагаоки, провинция Этиго оказалась с теми, кто потерпел поражение. Едва моя мать узнала, что дело её мужа проиграно, а его заточили в темницу, она тут же отправила всех домашних в безопасное место, после чего собственными руками подожгла наш дом, чтобы он не достался врагам, и смотрела со склона горы, как он сгорает дотла.
Когда бурные военные годы остались позади и отца освободили от обязанностей, каковые ему было велено исполнять, пока центральное правительство не упрочит своё положение, он собрал всё, что осталось от родового добра, и, поделившись с бывшими своими вассалами, которые ныне чувствовали себя как рыба, выброшенная на сушу, выстроил временный дом на месте бывшего фамильного гнезда. Затем разбил близ него небольшую шелковичную рощу и гордился тем, что положением сравнялся с крестьянами. Люди из сословия самураев ничего не смыслили в торговле. Иметь дело с деньгами для них издавна считалось позором, так что дела передали верному, но совершенно неопытному Дзие, отец же занимал себя чтением, воспоминаниями и тем, что знакомил своих более косных соседей с идеями прогрессивных реформ, которым они упорно сопротивлялись.
1
Это не имя, а, скорее, прозвище, которое означает «дед». Использовалось для пожилых слуг в Японии, особенно со стороны детей.
4
Реставрация Мэйдзи (1868–1889) — комплекс политических, военных и социально-экономических реформ, ознаменовавший переход от самурайской системы управления в виде сёгуната к прямому правлению императора Мэйдзи и его правительства.