— Вы закончили, майор Сато?
— Да, я всё сказал, — ответил тот.
— Я ценю ваше участие, майор Сато. И вот что я вам отвечу. У меня есть дочери, а сына нет.
В продолжение разговора мама понуро молчала, сцепив руки на коленях. Услышав ответ отца, она вздрогнула, но не двинулась с места.
Отец же повернулся к ней.
— Жена, — очень ласково произнёс он, — попроси Иси принести доску для го и вина почётному гостю.
Отец и майор — кто знает, что было у них на душе, — спокойно сыграли партию в го, мы же с матушкой сидели неподвижно и молча, как статуи.
Вечером, когда Иси помогала мне раздеться перед сном, я заметила, что она чуть не плачет.
— Что тебя тревожит, Иси? — спросила я. — Почему в твоих глазах стоят слёзы?
Иси упала на колени, закрыла лицо рукавами и впервые на моей памяти разрыдалась, как служанка.
— Ах, маленькая госпожа, маленькая госпожа, — всхлипывала Иси, — я не грущу. Я радуюсь. Я благодарю богов, что родилась простолюдинкой, могу плакать, когда боль переполняет сердце, и смеяться, когда душа поёт. Ах, моя дорогая, дорогая госпожа! Мой бедный, бедный хозяин!
Иси была безутешна.
Это было давно, и вот, через столько лет, брат едет домой.
Снег растаял, прошла весна, и настало лето. Казалось, ожидание длилось очень долго, но наконец наступил тот день, когда двери святилища рано утром открыли и затеплили свечи, поскольку бабушка хотела, чтобы наши предки поприветствовали путника, а поскольку из Токио в ту пору до нас добирались на рикшах и каго[24], мы не знали, когда именно ждать брата. Но наконец послышался возглас: «Досточтимый вернулся!», и все, кроме бабушки, поспешили к воротам. Мы застыли в глубоком поклоне, но я тем не менее увидела, как из повозки выпрыгнул мужчина в чужеземном платье, стремительно огляделся и медленно направился к нам по мощённой камнями старой дорожке. В одном месте брат остановился и с улыбкой сорвал пучок цветков, пробивавшихся меж камней, но сразу же выбросил их и продолжил путь.
Приветствия на пороге оказались короткими. Брат и матушка поклонились друг другу, он ласково заговорил с ней, а она смотрела на него с улыбкой, за которой чувствовались слёзы. «А ты всё такая же, Эцубо, круглолицая и кудрявая», — смеясь, сказал мне брат.
Дзия унёс его иностранную обувь, и мы вошли в дом. Разумеется, первым делом брат направился к святилищу. Брат поклонился и проделал всё, что положено, но слишком быстро, и меня это смутило. Потом он направился в бабушкину комнату.
Покончив с приветствиями, бабушка протянула брату лакированную шкатулку с письмами отца. Брат торжественно и учтиво поднёс шкатулку ко лбу, достал письмо, медленно развернул и принялся читать; лицо его приняло странное выражение. Я не понимала, что именно выражал его взгляд — горечь ли, удивление, отчаяние или то, другое и третье, — и изумилась своему недоумению. Письмо было короткое. Дрожащей рукой было написано: «Отныне ты глава рода Инагаки. Мой сын, я тебе доверяю». И ни слова больше.
Тем вечером в нашей лучшей комнате устроили пышный ужин. Брат сидел подле токономы. Собрались все близкие родственники, подавали любимые блюда брата. Разговоры не утихали, но брат больше молчал, хотя и поведал нам кое-что об Америке. Я наблюдала за ним, когда он рассказывал. Брат был в диковинном платье с узкими рукавами и чёрных чулках, как кухонная прислуга; он сидел на подушке, скрестив ноги. Говорил он достаточно громко; его манера обводить стремительным взглядом присутствующих, признаться, меня озадачила. Я отчего-то разволновалась, не знала, что и думать, пожалуй, даже расстроилась, до того брат отличался от выдуманного мной образа. Но одно мне понравилось сразу. Когда он улыбался, глаза его ласково блестели, как некогда у отца. И, подметив это, я всякий раз понимала: хоть ни обликом, ни натурой брат и не сходен с отцом, в сердце его таится такая же нежность. Пусть я пока что смутно побаивалась брата, в глубине души я знала: что бы ни случилось, но и дни, и годы спустя я буду любить его и верить ему. И в этом я не изменилась.
Глава VIII. Две затеи
Приезд брата привнёс в нашу домашнюю жизнь восхитительное новшество. А именно письма, которые ему время от времени присылали друзья из Америки. Сами письма были скучные, поскольку рассказывалось в них лишь о людях и делах, и вскоре я утратила к ним интерес. А вот большие конверты необычной формы и короткие страницы плотной бумаги, покрытые тусклыми рукописными строками, меня пленяли. Никому из нас прежде не доводилось видеть ни авторучки, ни писчую бумагу: мы знали только свитки тонкой бумаги и узенькие конверты. И буквы на этой бумаге могли быть любой высоты, иногда и в полметра-метр. Мы писали кистью по вертикали, начинали с правой стороны и постепенно разворачивали левую часть свитка. На белоснежном фоне чернели иероглифы; толщина бумаги бывала разной, и эти изящные символы казались нежными туманными лепестками. Впоследствии у нас появилась и цветная бумага с узором, но в моём детстве считалось подобающим писать исключительно на белой.