— Черви чистые, — сказала она, — они разборчивы в еде и сметливы в своих делах — совсем как люди.
Удивительные вещи, которые я услышала, так меня заинтересовали, что, когда вошла служанка унести мою постель, я ещё слушала рассказ, но поспешила одеться.
— Ну что, — спросил брат, когда мою комнату убрали и подали завтрак, — нравится тебе в пансионе?
— Постояльцы уж очень шумные, — ответила я, — и, судя по тому, что рассказала мне дочь нашего хозяина, весьма привередливы. По её словам, не терпят даже частицы пыли. Даже из-за увядшего листика порой «повязывают синий шейный платок»[44] и ползут к внешнему краю подноса.
— Ты видела бабушку нашего хозяина? — спросил брат.
— Нет, я и не знала, что у него есть бабушка.
— Она вчера ушла спать рано — наверное, укрылась от шума и суеты нашего появления. Перед отъездом мы засвидетельствуем ей почтение.
После завтрака хозяин отвёл нас в комнату своей бабушки. Та была очень старая, держалась замкнуто, но во взгляде её читался недюжинный ум. Едва она поклонилась, как я поняла, что воспитывали её в доме самурая, а когда я увидела на стене над сёдзи нагинату с гербом, сразу смекнула, почему брат так хотел меня с ней познакомить.
Нагината — длинный лёгкий изогнутый меч, им учили владеть женщин из самураев, причём не только ради упражнения: при случае его пускали в ход. На этом мече-нагинате был герб одного из наших северных героев. Он был предателем, но всё равно считался героем. И когда его убили, его дочь вместе с двумя другими женщинами защищала осаждённый замок в последние отчаянные часы безнадёжной борьбы. Старуха со сдержанной гордостью призналась нам, что была скромной служанкой этой дочери и разделила с ней те страшные часы. И её любимая досточтимая госпожа на память подарила ей нагинату.
Заметив наш интерес, старуха показала нам другое сокровище — тонкий затупленный нож-когай: вместе с метательным кинжалом-сюрикэном он составляет часть длинного самурайского меча. В древние времена японское военное дело было целой наукой, а умение пользоваться оружием — искусством. Воин гордится, что ранил противника, только если сделал это одним из способов, определённых строгим кодексом самураев. Длинным мечом разрешалось разить неприятеля только в четыре места: в макушку, запястье, в бок и в ногу под коленом. Метательный кинжал, стремительный, как стрела, должен был лететь прямо в лоб, горло или запястье. А вот тупым маленьким когаем можно было пользоваться по-разному. Открывать им, как ключом, ножны, чтобы достать меч; воин в походе мог есть двойным когаем как палочками; на поле боя или при отступлении им можно было из милосердия проткнуть вену на щиколотке раненого и умирающего товарища; также когай служил и в клановых междоусобицах — когай, торчащий из щиколотки мёртвого врага, безмолвно сообщал: «Теперь твой черёд». Герб извещал, кому принадлежит когай, так что его, как правило, возвращали — в щиколотку хозяина. Когай фигурирует во множестве средневековых историй о любви и отмщении.
Я обрадовалась, что брат так заинтересовался, и сама с удовольствием наблюдала, как разрумянилась старуха, как просияла, предаваясь воспоминаниям, но вот заключительные её слова ввергли меня в уныние. На какое-то замечание брата она ответила:
— Молодость всегда охотно слушает о походах, старости же остаются лишь печальные воспоминания и несбывшиеся мечты.
Я села в рикшу, напоследок отдав поклон стоящей в дверях семье и слугам, склонившимся в поклоне, и мысленно попрощалась с хлопотливыми маленькими постояльцами. За этот короткий, пронизанный шелестом визит я узнала о шелкопрядах больше, чем за четырнадцать лет жизни в краях, где их разводят. Повозки наши катились по ровной и скучной дороге, но ум мой не знал покоя; кажется, именно тогда я впервые осознала, пусть смутно, что все создания, даже самые ничтожные, «сметливы в своих делах — совсем как люди».
— Подумать только! — сказала я себе. — Сколько всего узнаёшь за время странствий!
Я накрыла колени накидкой и приготовилась к долгому пути.
Должно быть, я уснула, поскольку, когда послышался голос брата, я обнаружила, что уютно устроилась и лежу едва ли не в позе кинодзи.
Мы въезжали в немаленький город, и брат, подавшись вперёд, указал поверх черепичных крыш на видневшийся впереди замок на холме.
— Это Коморо, — пояснил брат, — нам оттуда прислали кукол.
Я улыбнулась, вспомнив дом в Нагаоке и двух высоченных кукол из праздничного набора, который наша прапрабабушка привезла с собой из Коморо в качестве приданого. В ту пору таких кукол разрешалось иметь только дочери даймё; должно быть, приданое было дивное. Но в моё время, когда мы существовали главным образом на те средства, которые удавалось выручить благодаря визитам перекупщика в наше хранилище, чудесные куклы из Коморо, их миниатюрная мебель — сплошь лак и позолота, совершенство японского средневекового искусства, — постепенно нашли новых хозяев. Насколько я знаю, они попали не к японцам, а через какого-то продувного торговца уплыли в иностранные земли, в иностранные руки и, должно быть, сегодня покоятся в разных музеях, разбросанных по всей Америке и Европе.
44
Вероятно, имеется в виду, что даже из-за пылинки, попадающей в кокон, наружу будет выдаваться неаккуратный «шарф».