— Говорят, — сказала Миё, — будто боги очищают души тех, кто проходит сквозь водяные врата, но даже тогда наказания не избежать. Я поплатилась за свой проступок, но досточтимая госпожа Инагаки по небесной своей доброте избавила моих детей от позора.
Мы замолчали. Чуть погодя брат молвил с горечью:
— Досточтимая госпожа Инагаки проявила куда больше милосердия к слугам своего дома, чем к своему единственному сыну.
Брат раздражённо оттолкнул свою подушку и отрывисто пожелал нам спокойной ночи.
Наутро наша дорога вилась по берегу горного ручья, что с трудом пробирался сквозь овраги с отвесными склонами и оканчивался водопадом, стремительно низвергавшимся в широкую мелкую реку, через которую, орудуя шестами, нас перевезли работники. На этой реке некогда разыгрались события одной из самых увлекательных историй Дзии. Во время очередной спешной поездки в Токио отец обнаружил, что река разлилась, велел работникам поставить паланкин на помост и перенести на головах через бурные волны на другой берег. Один слуга утонул.
Наши рикши катили далее, я же размышляла о том, как часто отец ездил по этой дороге среди роскоши и великолепия старой Японии, и вот теперь два его любимых ребёнка, старший сын и младшая дочь, следуют той же дорогой в нанятых рикшах, в простом платье, без слуг, не считая страдающего одышкой старого работника, который ведёт вьючную лошадь. До чего же всё это странно.
Наконец мы прибыли в Такасаки, откуда ходил в столицу знаменитый «сухопутный пароход». Я впервые увидела поезд. Мне показалось, он состоит из вереницы комнаток, в каждой узкая дверца, открывавшаяся на платформу.
День клонился к закату, и я так устала, что почти ничего не запомнила, кроме выговора от брата: полагая, что я вхожу в нечто вроде дома, я оставила гэта на платформе. Перед самым отправлением их протянул нам в окно служащий, в чьи обязанности входило собирать с платформы всю обувь, пока поезд ещё не ушёл. Я немедля уснула и проснулась уже в Токио.
Глава XIII. Иностранцы
Мои токийские родственники поселили меня у себя и записали в прославленную школу для девочек, где английский преподавал человек, учившийся в Англии. В этой школе я отзанималась несколько месяцев, но брат мой был недоволен. От девочек требовалось уделять массу внимания премудростям этикета и женским умениям, а поскольку дядюшка жил в роскошном особняке, пустячные церемонии отнимали у меня едва ли не всё внешкольное время. Брат заявил, что от такого образования не будет проку, как не было и от того, которое получил он сам, и, поскольку мне предстоит жить в Америке, необходимо выучиться чему-то полезному.
И вновь моего бедного брата не понял никто из родственников — оттого, что он упрямо противился всем советам, но в конце концов старинный друг нашего отца, майор Сато, предложил миссионерскую школу, которую посещала его жена и которая считалась лучшей школой для девочек с точки зрения изучения английского. Брату это пришлось по душе, а поскольку по правилам этой школы у каждой ученицы должен быть опекун из местных, майор Сато взял эту обязанность на себя; условились, что несколько недель, до начала следующего семестра, я поживу у них в доме. Жена майора Сато была женщина тихая, кроткая, однако за скромностью её манер ощущалась недюжинная сила характера. Дочерей у неё не было, и она приняла меня как родную, с бесконечной добротой научила меня многим полезным вещам.
До школы от дома Сато было восемь километров.
В непогоду меня отвозили в рикше госпожи Сато, но драгоценный мой наставник-монах приучил меня, что, направляясь по пути знаний, стыдно радеть о телесном удобстве, и обычно я ходила в школу пешком.
Я выходила из дома сразу же после раннего завтрака, спускалась с холма и мимо древнего храма попадала на широкую улицу, проходившую мимо дворца его величества императора. Возле дворца я неизменно замедляла шаги. В прозрачной воде во рву отражались все камни покатой стены и корявые сосны — картина мирная, тихая. Во всём Токио лишь это место производило на меня впечатление чопорного величия. Мне здесь нравилось. Далее я выходила на просторный, залитый солнцем плац-парад[46]. Ровно посередине росло одинокое дерево, я неизменно останавливалась под ним ненадолго передохнуть, ведь мне предстоял долгий подъём по узким крутым улочкам, запруженным детворой, и едва ли не у каждого сидел на спине ребёнок помладше. Эти городские дети держались не так беззаботно, как маленькие обитатели Нагаоки. Токийцы были серьёзнее, взрослее, и хотя все были чем-то заняты — одни играли, другие болтали с товарищами, третьи спешили с поручениями, — но почти не шумели, слышно было лишь, как стучат их деревянные гэта.