Наконец — наконец! — не успела тень выпрямиться, как я поспешно схватила гэта и с топотом пробежала по камням, заслышав у ворот крик рикши «Окаэри!»[48]. Я не помнила себя от радости, и сейчас мне даже немного неудобно, когда я вспоминаю, как неловко сунула гэта в аккуратную ячейку для обуви в шкафу прихожей.
В следующее мгновение мужчины, потные, смеющиеся, подошли к двери, где собрались все мы, слуги и домочадцы, и, глубоко поклонившись, трепетали от радости и волнения, — но, разумеется, приветствовали прибывших как положено. Едва я исполнила долг, как отец подхватил меня на руки и мы пошли к досточтимой бабушке, единственной из семьи, кому дозволялось прихода хозяина дома дожидаться в своей комнате.
Тот день стал одной из вех моей жизни, поскольку книги были самыми чудесными и прекрасными из всех вещей, которые приносили в ивовых шкатулках на своих плечах слуги. Я вижу их как сейчас. Перехваченные шёлковым шнурком десять маленьких книжечек на жёсткой японской бумаге, озаглавленные «Повести западных морей». В книги вошли фрагменты из «Всемирной истории» Питера Парли, «Нэшнл ридер», «Уилсонз ридерз», масса коротких стихотворений и рассказов английских классиков.
На протяжении дней, недель — даже, пожалуй, месяцев и лет — эти редкие книги чаровали меня своей прелестью. Я до сих пор помню наизусть целые страницы оттуда. Например, там была очень интересно описана история Христофора Колумба. Её не перевели, а пересказали таким образом, чтобы она была понятна японскому читателю и не заставляла его ломать голову над причудливыми обычаями. Все факты чудесного открытия были изложены верно, но Колумба представили рыбаком; в истории фигурировала даже лакированная миска и палочки для еды.
Эти книги всё моё детство служили мне источником вдохновения, и когда я уже занималась в английской школе, мой неуклюжий ум начал осознавать, что за таинственными словами скрываются продолжения известных мне историй, мысли вроде вычитанных мною в старых знакомых книгах, которые я так любила; это открытие вызвало у меня безграничный восторг. Я читала запоем. Склонясь над партой, я глотала страницу за страницей, спотыкалась и пропускала строки, порою мне приходилось догадываться о смысле написанного, — рядом со мной лежал открытый словарь, но сверяться с ним я не успевала, однако каким-то загадочным образом понимала, что имелось в виду. Я не знала усталости. Я читала так же заворожённо, как любуешься луной, когда сидишь на помосте на склоне холма, набежавшее облако закрывает великолепный диск, а ты молча ждёшь, трепеща от восторга, той счастливой минуты, когда оно уплывёт прочь. Точно так же и от полускрытой мысли — мучительно ускользавшей — у меня перехватывало дыхание в надежде, что мне вот-вот откроется свет. И ещё я постоянно находила в английских книгах смутные ответы на вопросы, которые в детстве так и остались непрояснёнными. Словом, английские книги служили источником величайшей радости!
Думаю, если б я с лёгкостью заполучила переводы тех книг, которые мне не терпелось прочесть, я куда менее преуспела бы в своих занятиях. В ту пору в токийских книжных лавках появлялось множество переводов с английского, французского, немецкого и русского, как научные труды, так и классическая литература (переводили то и другое, как правило, лучшие наши учёные), но книги эти стоили дорого, а раздобыть их иным способом мне было трудно. Оставалось только читать в оригинале — пусть спотыкаясь — книги из школьной библиотеки, и я получала от этого несказанное удовольствие. После английского самым любимым моим предметом была история; книги Ветхого Завета я любила и понимала как никакие другие. Язык их метафоричностью походил на японский, героям древности были свойственны те же пороки и добродетели, что и нашим самураям, власть была патриархальная, точь-в-точь как у нас, и основанная на патриархате семейная система так явно напоминала наши семьи, что смысл многих спорных фрагментов я понимала лучше, чем толкования учительниц-иностранок.
В английской литературе из всех открывшихся мне сокровищ больше всего, как ни странно, я дорожила «Дорой» Теннисона: её образы как живые стояли перед моими глазами. Наверное, потому, что один знаменитый японский автор написал по её мотивам роман под названием «Танима-но химэюри», «Ландыш». «Дора» повествует о том, как отец-аристократ лишил сына наследства, поскольку тот полюбил простую деревенскую девушку; трагедия, ставшая следствием разности воспитаний высшего и низшего сословий, была понятна и знакома японцам. Наш писатель мастерски, с дивной образностью, переложил западную жизнь и мышление на японские условия.