Кто знает, какое чувство беспечной свободы внушил мне этот безрассудный поступок и к каким последствиям он привёл. Он освободил мою душу, я вслушивалась и наконец услышала, как, возникший из странной путаницы улыбок, чуждых условностям, и непосредственных поступков, искренних слов и непотаённых мыслей, растущих деревьев и нетронутой травы, в двери мои постучал дух свободы.
Глава XV. Как я стала христианкой
Дома в Нагаоке меня окружала любовь и забота, однако же ум мой всегда был полон неотвеченных вопросов. Учёба — а меня готовили в монахини — развила мой разум, но вырос он в судорожной, стеснённой тишине, ибо, каких бы либеральных взглядов ни придерживался мой отец в вопросах моего образования, под влиянием консервативной домашней атмосферы сокровенные мысли я практически не обсуждала даже с отцом.
Но время от времени я всё-таки изменяла своей сдержанности. Как-то раз, многократно поклонившись на прощанье гостям, приезжавшим на трёхсотлетие со дня смерти нашего пращура, я спросила:
— Досточтимый отец, кто был самым первым из наших предков?
— Доченька, — серьёзно ответил отец, — воспитанной девочке не пристало задавать такие бесцеремонные вопросы, но я честно признаюсь тебе, что не знаю. Наш великий Конфуций однажды ответил ученику, задавшему ровно такой же вопрос: «Мы не ведаем жизни»[52].
Я была совсем маленькой, но отлично поняла, что впредь мне надлежит держаться скромнее, как подобает женщине, и не задавать подобных вопросов, да ещё непринуждённо, как мальчик.
Школьная жизнь в Токио исподволь меня изменила. Я, сама того не сознавая, расправила крылья и постепенно пришла к убеждению, что вопросы — часть нормального развития. И вскоре впервые в жизни попыталась облечь кое-какие сокровенные мысли в слова. Мои деликатные учительницы тактично меня поощряли; постепенно я осознала, что они на диво мудрые женщины, и всё больше им доверяла. И не только поэтому: им так легко удавалось внушить мне ощущение счастья, что благодаря им я взглянула на жизнь иначе. Моё детство было счастливым, но я не знала ни радости, ни веселья. Я любовалась полной луной, плывущей в небесной выси, со всем поэтическим восторгом японской души, но моё удовольствие, точно тень, всегда омрачала мысль: «С сегодняшней ночи луна пойдёт на убыль». Я обожала любоваться цветами, но, возвращаясь домой, неизменно думала со вздохом: «Прелестные лепестки опадут ещё до завтрашних ветров». И так во всём. В минуты радости душа моя невольно искала нить грусти. Я отношу эту склонность на счёт своего буддийского воспитания, ведь всё учение Будды проникнуто безнадёжной печалью.
Но школьная жизнь вдохнула в меня живительное веселье. Постепенно скованность, державшая меня в тисках, ослабла, как и моя склонность к меланхолии. Иначе и быть не могло, ведь наши учительницы — их игры, труды, их смех и даже упрёки — не переставали меня удивлять. Дома мне удивляться приходилось нечасто. Люди кланялись, прогуливались, беседовали и улыбались точно так же, как кланялись, прогуливались, беседовали и улыбались вчера, и позавчера, и всё последнее время. Но наши поразительные учительницы каждый день были другими. Причём так неожиданно меняли и голос, и манеры с каждым из собеседников, что самая их переменчивость очаровывала и освежала. Они напоминали мне цветы сакуры.
Японцы любят цветы за их смысл. Меня с детства учили, что слива, отважно цветущая среди снега ранней весны, считается цветком невесты, символом верности долгу вопреки невзгодам. Сакура прекрасна и никогда не увянет, ибо свежие, ароматные цветы её осыпаются от легчайшего ветерка и сперва плывут по воздуху ярким облаком, а потом превращаются в ковёр нежных бело-розовых лепестков — точь-в-точь как мои учительницы, такие изменчивые и всегда прекрасные.
Теперь-то я понимаю, что поначалу идеализировала американок, но никогда об этом не пожалела, поскольку осознала трагическую правду: японки подобны цветкам сливы, скромным и нежным, они безропотно сносят тяготы и несправедливость, но зачастую их жертва оказывается бесполезной, американки же себя уважают, свободны от ограничений, легко приспосабливаются к новым условиям и тем вдохновляют каждое сердце, потому что их жизнь, как сакура, цветёт естественно и свободно.
52
«Цзы-лу спросил о служении духам умерших. Конфуций отвечал: „Мы не умеем служить людям, как же можно служить духам?“ Цзы-лу сказал: „Осмелюсь спросить о смерти“. Конфуций ответил: „Мы не знаем жизни, как же мы можем знать смерть?“» (Конфуций «Суждения и беседы». Цитата по переводу П. С. Попова). —