Она открывает глаза. Отто изучает ее взглядом. Неодобрительным.
– Я знаю, что ты не хочешь идти на бал, – говорит Нелла.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что находишь общество Клары Саррагон приятным?
– То, что я нахожу приятным, не имеет значения. Что касается Клары Саррагон, я буду избегать ее всеми силами. Мы туда идем ради Теи.
– Чтобы на нее пялились, чтобы о ней тайком шептались? Всю свою жизнь я старался, чтобы из моего ребенка не делали зрелище. А там сделают. И мы сами ее туда отправляем.
– Может, и хорошо, что люди ее заметят. Тея красива, образованна. Она заслуживает шанса.
– Шанса на что?
Нелла не осмеливается произнести главное слово: замужество. Отто смотрит в пустой камин, поджав губы.
– Ты не представляешь, каково это, когда тебя замечают, как меня, как Тею, – говорит он. – Все не так, как ты думаешь.
Нелла прикусывает язык. Амстердам – портовый город, полный разнообразия. Есть французы-гугеноты, прибывающие сюда, чтобы спастись от кровожадности католиков, – всегда прагматичный город оценил их ткацкое мастерство, они берутся за шелка, что текут сюда рекой с востока, и шьют красивую одежду, в которой расхаживают амстердамцы. Есть рабочие из Германии, Швеции, Дании, Англии, готовые стать горничными или строителями. Есть богатые португальские иудеи-купцы, которые приезжают со своих плантаций в Бразилии, чтобы купить дома у Золотой излучины [4], – они наполняют улицы непонятными порхающими мелодиями двух языков. В доках обитают люди с Явы и из Японии: моряки, врачи, торговцы, путешественники, продавцы безделушек. А в еврейском квартале живут мальчики и девочки, которые начинали жизнь на африканском континенте, в местах, которые Неллу не учили называть, – теперь они бегают с поручениями по голландским мостовым или таскают на себе футляры с музыкальными инструментами. Играют на одном балу за другим, а гости считают их интересным дополнением.
Но, несмотря на все это неравномерное многообразие, на протяжении всей жизни Теи Нелла замечала особенные взгляды – то пристальные, то беглые, – направленные на девочку, особенно если у той съезжала шапочка и наружу выбивались темные кудри, буйное и утонченное доказательство, кто она по рождению. У Теи глубокие карие глаза и кожа цвета охры – на летнем солнце она становится темнее, тогда как Нелла и Корнелия розовеют. Нелла видела эти взгляды, но не чувствовала их на себе, и все это уже восемнадцать лет как разделяет ее с Отто.
– Это город надзора, – говорит он. – Одной рукой мы удерживаем мир, а ногтями другой выцарапываем то, что скрывается под поверхностью. Так что помни, каково Тее.
– Я помню. Мы делаем все, что можем. Но разве у нас есть выбор, Отто? Хочешь, чтобы мы прятали ее вечно? Единственное дитя, другого ни у кого из нас не появится, а на входной двери даже не было бумажных и кружевных украшений в честь того, что у нас родилась девочка.
Отто смотрит на Неллу.
– У нас?
Она пропускает вопрос мимо ушей.
– Ни отцовского чепца тебе, чтоб дразнили и хлопали по спине. Ни отсрочки от уплаты городских налогов. Ни праздника, ни танцев, ни музыки. Никто не подносил малышку к окнам, чтобы соседи поздравляли нас и нахваливали, какая она полненькая и хорошенькая. Ни матери.
Она унеслась слишком далеко, и теперь в комнате с ними – мать Теи, Марин. Высокая, прямая, с ласковым взглядом серых глаз. Марин, которая умерла спустя несколько часов после рождения Теи, оставила их в бушующем море с младенцем, без карты и компаса, без представления, какая судьба их ждет. Они никогда не заговаривают о матери Теи в смешанной компании. Насколько в городе знают, Тея – оставшаяся без матери темнокожая наследница, загадка, за которую семья готова умереть. А выяснять дальше никому не интересно, да и нужды не возникало. Но Неллу по-прежнему поражает, как в племяннице отражаются черты Марин, как поворот головы Теи, изгиб ее губ, звук вздоха напоминает о ее ушедшей матери.
Когда Тее исполнилось примерно шесть месяцев, Нелла, Отто и Корнелия договорились, что самым разумным и милостивым будет не рассказывать ей слишком много о ее запретном зачатии, о подробностях смерти ее матери и последующем сокрытии самой Теи. Трудно говорить с ребенком о таких вещах, и семья целые годы не напрягала этот мускул. Они не хотели связывать Тею с виной и стыдом того времени, тем более – с ужасом. Правильно это или нет, но Тея стала исключительно дочерью своего отца, племянницей своей тети и подопечной Корнелии. Она не была чем‐то запретным. Она была Теей. Пусть и остается Теей.