На возвращение ушли часы. В тот вечер мы долго молчали. Вы едва притронулись к ужину. Ваши руки дрожали. Я поняла, что наш поход был страшной ошибкой. Я старалась вас успокоить, повторяя те же слова, что вы произнесли еще при назначении префекта: «Они никогда не тронут ни церкви, ни домов вокруг них, нашему дому ничего не грозит».
Вы не слышали меня. Ваши неподвижные глаза были широко раскрыты, и я понимала, что вы все еще видите, как рушится фасад, как толпы рабочих набрасываются на здания, а всепожирающее пламя бушует в ямах. Мне кажется, что с этого момента признаки вашей болезни стали более явными. Раньше я их не замечала, но теперь они стали очевидны. Ваши мысли путались. Вы испытывали беспокойство, рассеянность, у вас был отсутствующий вид. И с этого момента вы начали отказываться выходить из дома даже на короткую прогулку в сад. Вы оставались в гостиной. Сидя очень прямо и глядя на дверь, вы проводили целые часы, не обращая внимания ни на меня, ни на Жермену, ни на тех, кто пытался с вами заговорить. Вы бормотали, что вы человек дома. Да, именно таким вы и были. Никто не прикоснется к вашему дому. Никто.
После вашей смерти разрушения продолжались, все так же под безжалостным наблюдением префекта и его жаждущей крови команды, но это происходило в других частях города. А я думала только о том, как научиться выживать без вас.
Но два года тому назад, задолго до получения письма, произошло одно событие. И тогда я все поняла. Да, я поняла.
Это случилось в тот момент, когда я выходила с настойкой ромашки из лавки мадам Годфин. Я увидела приличного мужчину, который стоял на углу улицы перед фонтаном. Он старательно устанавливал фотографический аппарат, а его услужливый помощник крутился рядом. Помнится, было еще совсем рано, и улица оставалась безлюдной. Мужчина был маленький и коренастый, с седеющими волосами и усами. Раньше я редко видела такие аппараты, только у фотографа на улице Таран, где делали наши портреты. Поравнявшись с ним, я замедлила шаг, присматриваясь, как он работает. Это выглядело сложной задачей. Сначала я не могла понять, что именно он фотографирует, потому что, кроме меня, на улице никого не было. Его прибор был направлен в сторону улицы Сизо. Пока он хлопотал возле своего аппарата, я вежливо спросила у его молодого помощника, что они делают.
— Месье Марвиль [2]— личный фотограф префекта, — заявил молодой человек, гордо выпячивая грудь.
— Понимаю… — отвечала я. — Но кого же сейчас снимает месье Марвиль?
Помощник презрительно, с головы до ног, окинул меня взглядом, словно я сказала необычайную глупость. У него было туповатое лицо и скверные для его возраста зубы.
— Но он не фотографирует людей, мадам. Он фотографирует улицы. — И он вновь приосанился, чтобы изречь: — По приказу префекта месье Марвиль с моей помощью фотографирует те улицы Парижа, которые будут разрушены ввиду нового строительства.
Вокрессон,
28 апреля 1857 года
Моя дорогая сестра!
Мы уже обустроились в нашем новом владении, в Вокрессоне. Я думаю, что вам потребуется час или два, если вы с Арманом соберетесь нас посетить, на что я очень надеюсь. Но я понимаю, что этот визит зависит от состояния здоровья твоего супруга. В последний раз, когда я с ним виделся, его здоровье было уже подорвано. Я пишу эти строки, чтобы сказать, что то, что с вами происходило в последние годы, представляется мне очень несправедливым. Вы с Арманом всегда казались такой счастливой парой. Мне кажется, редко встречаются столь благополучные люди. Ты, конечно, помнишь наше несчастное детство, отсутствие любви со стороны нашей матери (да упокоится душа ее с миром). Я создал семью с Эдит, но не думаю, что нас с супругой связывают такие глубокие и прочные узы, какие связывают тебя с мужем. Да, жизнь оказалась к вам жестока, и я до сих пор не смею упоминать имени моего племянника. Но, несмотря на удары судьбы, вам с Арманом всегда удавалось справиться с трудностями, что меня безмерно восхищает.
Роза, надеюсь, наш новый дом тебе понравится. Он стоит на возвышенности и окружен большим зеленым садом. Дети просто в восторге. Дом просторный, солнечный и очень светлый. Он далеко от городского шума и пыли и далеко от начинаний префекта. Иногда я думаю, что Арману было бы лучше в таком месте, как наше, чем на темной улице Хильдеберта. Чудесный запах травы, деревья, пение птиц. Но я не забыл, что вы так любите свой квартал. Правда, странно? Все наше детство на площади Гозлен я мечтал, что когда-нибудь оттуда уеду. Мы с Эдит долго прожили на приговоренной к сносу улице Пупе, но я всегда знал, что не останусь в городе. Когда мы получили письмо из префектуры, извещающее о скором сносе нашего дома, я понял, что наконец-то появилась возможность изменить жизнь, на что я всегда так надеялся.
Ты полагаешь, Роза, что улице Хильдеберта ничто не грозит, потому что она находится возле церкви Сен-Жермен. И я помню, как много значит для Армана родной дом. Его потеря стала бы настоящей трагедией. Но не кажется ли тебе, что довольно безрассудно придавать такое значение дому? Не считаешь ли ты, что было бы разумнее уехать из города? Я мог бы помочь вам найти хорошее место здесь, в Вокрессоне, недалеко от нас. Тебе нет и пятидесяти, еще есть время перебраться в другое место и начать новую жизнь. Знай, мы с Эдит тебе поможем. Виолетта удачно вышла замуж, ее детям очень нравится в Туре, ей не нужна постоянная помощь родителей. Вас ничто уже не удерживает в Париже.
Умоляю тебя, Роза, обдумай мое предложение. Подумай о здоровье твоего супруга и о своем благополучии.
Какое облегчение знать, что ни одна живая душа не прочтет мои каракули, написанные в этом чулане. Я чувствую себя независимой, и груз признаний не так тяжко давит на меня. Вы здесь, Арман? Вы меня слышите? Уверена, что вы рядом. Мне хотелось бы иметь фотографический аппарат, как у месье Марвиля, и запечатлеть на фотографиях каждую комнату нашего дома, чтобы сохранить его навсегда.
Я начала бы со спальни. Это сердце нашего дома. Когда грузчики вынесли мебель, чтобы отправить ее к Виолетте, я долго оставалась в спальне — там, где напротив окна стояла кровать. И я думала: вы родились здесь, здесь вы и умерли. И здесь же я произвела на свет наших детей.
Я никогда не забуду светлых канареечных обоев, бархатных портьер цвета бордо, металлических карнизов со стрелами на концах. Мраморный камин. Овальное зеркало в золоченой раме. Красивый письменный столик, его ящички, где хранились письма, марки и вставочки с перьями. Маленький инкрустированный палисандровый столик, где вы держали очки и перчатки, а я — книги, купленные в лавке месье Замаретти. Большая кровать красного дерева с бронзовыми украшениями, а с левой стороны, там, где вы спали, ваши домашние серые войлочные туфли. Нет, я никогда не забуду, как, даже в зимние дни, там играло по утрам солнце, как его победоносные лучи скользили по стене, превращая желтые обои в жарко пылающее пламя.
При мысли о нашей спальне я вновь вспоминаю острую боль родовых схваток. Говорят, женщины со временем забывают эту боль, но это не так, и я никогда не забуду тот день, когда родилась Виолетта. Моя мать никогда не говорила со мной о сложностях жизни. А впрочем, о чем она вообще со мной говорила? Сколько ни думаю, не могу вспомнить ни одного интересного разговора. Ваша мать тихонько шепнула мне несколько слов, когда я уже лежала в постели, готовясь родить нашего первого ребенка. Она пожелала мне быть стойкой, что привело меня в оцепенение. Врач-акушер, невозмутимый господин, скупился на слова. А навещавшая меня повитуха вечно торопилась, потому что ее услуги требовались другой даме нашего квартала. Начало беременности проходило у меня легко, почти без тошноты или других неприятностей. В двадцать два года я была в расцвете сил.
Изнуряющая жара лета 1830 года. Несколько недель подряд не было дождя. У меня начались схватки, и стреляющая боль в спине становилась все сильнее. Я вдруг подумала, что, возможно, меня ожидает что-то ужасное. В те минуты я еще не осмеливалась стонать. Я лежала, вытянувшись на постели, маменька Одетта поглаживала мою руку. Повитуха пришла поздно. Ей пришлось пробиваться сквозь толпу мятежников, и она явилась запыхавшаяся, с чепцом набекрень. Мы не имели ни малейшего представления о том, что происходит на улицах. Она тихонько сообщила вам, что начались манифестации и дело принимает плохой оборот. Она думала, что я не слышу, но она ошибалась.
2