Особенно живую картину таких именно отношений представляет, например, царский отпуск полковых воевод в поход на польского короля, происходивший 23 апреля 1654г. при царе Алексее. На отпуске, как и на приезде к государю, бояре и все другие лица, которые допускались видеть его пресветлые очи, обыкновенно целовали его руку, что и называлось вообще: быть у государевой руки. Каждый, по порядку подходя к государю, сначала поклонялся до земли, целовал руку, а затем, отошедши, опять кланялся до земли. В настоящем случае торжественный отпуск совершался в Успенском соборе после молебна. Тут же всех полчан царь звал к себе хлеба есть. Стол был в передней избе. После стола, после кубков и медов двадцатипятилетний царь прощался с полчанами, и особенно с главным воеводою – князем Алексеем Никитичем Трубецким. «И царь паки звал бояр и воевод к руке. И бояре шли един за единым. И царь князя А. И. Трубецкого своими царскими руками принял к персем своим, главу его, для его чести и старейшинства, зане многими сединами украшен и зело муж благоговеин и изящен и мудр в божественном писании и предивен в воинской одежде и в воинстве счастлив и недругом страшен. И князь А. И. Трубецкой, видя такую отеческую премногую и прещедрую милость к себе, паки главою на землю ударяется[17] со слезами, до тридесят крат».
На прощанье с меньшими полчанами, дворянами и жильцами государь угощал их из своих рук белым медом и говорил речь, на которую они отвечали также речью и поклонялись до седми крат.
Все это черты отношений, по преимуществу детских, отношений меньшей родни, а не рабов. Во всех этих отношениях господствовало наиболее чувство родства – отечества и детства, а вовсе не чувство рабства; господствовало чувство тесной, неразрывной родовой связности людей, а не чувство юридически выработанных отношений рабов к господину. В глубине этих-то чисто родовых отношений и скрывается весь смысл нашей истории, нашей нравственной и общественной культуры.
Если мы согласимся, что таковы были бытовые нравственные силы, действовавшие в нашем допетровском обществе, то вопрос, какое положение занимала в этом обществе женская личность, уясняется сам собой. Если идея личности совсем не была сознаваема, то могла ли существовать самая мысль о самостоятельном положении личности женской. По причинам, указанным выше, эта личность почиталась малолетной по преимуществу, почиталась ребенком, над которым была необходима самая полная опека. В начале главы мы заметили, что положение женской личности в каком-либо обществе всегда и вполне рисует положение самого общества, т. е. состояние его умственных и нравственных сил, состояние его образованности и гражданской свободы. Поэтому, какую правду сознающая и рассуждающая мысль говорит о женской личности в данную эпоху, тою же правдою вполне должно характеризоваться и то общество. Строгая характеристика Котошихина, перенесенная с женской личности на целое древнерусское общество, очень верно определяет существенные черты его положения, его умственного и нравственного состояния. Можно дознаться, выражаясь словами Котошихина, отчего б такому обществу быть гораздо разумным и смелым, т. е. свободным, когда грамоте оно неученое (умственно неразвитое) и не обычай тому есть; когда от младенческих лет и до старости оно живет в тайных покоях, т. е. во всякой умственной и нравственной опеке и цензуре, и никого и ничего не видит, т. е. ничего не знает опричь самых ближних, родственных учений и наказаний Домостроя. Можно дознаться, отчего такое общество породным разумом простовато, на отговоры несмысленно и стыдливо, т. е. отчего оно неподвижно целые столетия, отчего в нем не действует живая сила человеческой свободы и нет в нем развязных свободных движений ума и воли. Это общество как берегло женскую личность от стороннего глаза, от мира – света, так оно берегло и само себя от всякого умственного света в несказанной боязни, что как проникнет к нему такой свет, то растленными явятся все основы его нравственности… Оно точно так же жило за замками в высоком терему, именно в терему своих многовековых, душных и тесных воззрений на свободу личности вообще и на самую свободу в особенности. Оно все крепче и крепче притворяло этот терем, все плотнее обгораживало его высоким тыном церковных, государственных, общественных, домашних запрещений и разных анафем, так что личность вследствие напора самой истории, самой жизни, вырвавшаяся наконец из этого терема, ничем другим не могла явиться, как полнейшим нигилистом, всесторонним отрицателем всего прожитого, потому что в этом прожитом она видела и знала только одну полицейскую опеку родовой власти и никаких общечеловеческих сил развития. Оттого и последовал такой быстрый разрыв общества со своею стариною, которую оно очень скоро совсем забыло. С XVIII в. отрицание стало жизненною силою нашей общественной культуры. Мы отказались сами от себя, ибо ничего в себе не чувствовали и не находили положительного, основного, с чем бы возможно было показаться в люди. Этот новый двигатель нашей жизни, с особенною силою работавший в XVIII столетии, еще продолжает свое существование и до сих пор. Он лучше всего и со всех сторон выразился и пластически нас изобразил в нашей литературе. К нашему счастью, нынешние реформы вносят в нашу жизнь действительно положительные основы развития, которые и не замедлят совсем упразднить уже в высшей степени обветшавшее начало родовой самовластной опеки с ее неизменным сопутником – отрицанием и всяческим нигилизмом.
17
Очень примечательно, что в подлиннике эта фраза: «Главою на землю ударяется» изменена собственноручною припискою царя следующим образом: «поклоняется до земли». – Столбцы Тайного приказа в Государственном архиве.