В этом же самом письме делает особую приписку Федосье Прокопьевне другой ревнитель старого благочестия, пустынник обители Соловецкой, Епифаний, который по всему вероятию, также был ее наставником во время пребывания своего в Москве.
«О светы мои, новые исповедницы Христовы! восклицает он к ним, — потерпим мало, да великая восприимем… Свет моя государыня! люблю я правило нощное и старое пение. А буде обленишься на нощное правило, тот день окаянной плоти и есть не давай: не игрушка душа, что плотским покоем ее подавлять. Да переставай ты и медок попивать; нам иногда случается и воды в честь, да живем же. Али ты нас тем лучше, что боярыня? Да единако нам Бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияют, такожде и вся прозябающая по повелению владычню служат, тебе не больши и мне не меньши; а честь предстает. Един честен тот, кто ночью восстает на молитву, да медок перестанет, в квас примешивая, пить… Мне мнится, обленилася ты на ночную молитву, того ради тебе так говорю с веселием (т. е. шутя, о медке)… Дние наши не радости, но плача суть… и ты, государыня, плачи суетного жития своего и грехов своих, понеже призвал тя Бог в домовое строение и рассуждение; но и возвеселися, егда в нощи, восстав, совершиши 300 поклонов и 700 молитв, веселием и радости духовные и меня грешного помяни тут… Еще же глаголю: аще и вси добродетели сотворишь, рцы душе своей: «ни что же благо сотворих, ниже начах добро творити». Нощию восставай: не людем приказуий будить, но сама воспряни от сна без лености и припади и поклонися сотворшему тя. А в вечеру меру помни сидеть; поклоны, егда метание на колену твориши, тогда главу в прямь держи; егда же великий (поклон) прилучится, тогда главою до земли; а нощию триста метаний на колену твори. Егда совершиши сто молитв, стоя, тогда: «слава и ныне, аллилуия» и тут три поклоны великие бывают…» Дальше следуют наставления также о поклонах [52].
Такими-то поучениями и Аввакумовскими льстивыми восхвалениями постоянно ободрялись и укреплялись эти бедные женщины. С авторитетом духовного отца и его сподвижников конечно ни что не могло соперничать в их убеждении.
Общество тогдашней Москвы также не могло оставить этой любопытной истории без внимания. Многие соболезновали несчастной судьбе сестер. Тот же Михаил Алексеевич Ртищев [53], уговаривавший прежде Морозову, приехал однажды к княгине Урусовой и, стоя у ее окна, с умилением сказал: «удивляет меня ваше страдание; лишь одно смущает меня: не ведаю, что за истину ли терпите». Этими словами вполне обрисовывается колебание тогдашних умов, которым на самом деле трудно было выяснить себе настоящий смысл дела. Особенно же город был взволнован именно деяниями княгини Урусовой, о которых говорено выше. На наш теперешний взгляд, все эти сцены, конечно, по меньшей мере достойны сожаления. Но в век всеобщего суеверия и всяческого суесвятства дело это казалось весьма серьезным. Это была одна из форм юродства, пред которым тогдашние умы останавливались с уважением, и даже с благоговейным почтением, не взирая на вопиющие несообразности подобных подвигов вообще с нравственным достоинством человека. У того века было всемогущее слово: Христа ради, которое хотя и понятое самым материальным смыслом, всегда освящало и покрывало эти младенчествующие представления о святости нравственных подвигов человека. Терпеть, страдать, быть гониму, уничижать себя Христа ради, в каких бы формах такие деяния ни обнаруживались, но если они почему либо освящались великою святынею этого слова, — они всегда привлекали к себе и ум, и сердце народа, воспитанного в духовной своей сфере аскетическими идеалами, вообще идеалами мученичества.
Множество вельможных жен и простых людей стекалось в Алексеевский монастырь смотреть, «како влачаху княгиню на носиле». Особенно вельможные удивлялись ей и соболезновали о ней, как о своей сроднице. Видя все это, склоняясь жалостью о страдании такой вельможной женщины, а вместе с тем смущаясь, что «сие влачение» служит еще более к прославлению ее терпения, умная игуменья монастыря обратилась к патриарху Питириму и рассказала, что у них в монастыре делается и какова княгиня и за какую вину сидит. С именем княгини неразлучно припомнилось и имя Морозовой. «Я вспомяну об этом царю», ответил патриарх. «Великий государь! говорил он потом царю, советую тебе, боярыню ту Морозову, вдовицу — кабы ты изволил опять дом ее отдать и на потребу ей дворов бы сотницу крестьян дал, а княгиню тоже бы князю отдал; так бы дело-то приличнее было; потому что женское их дело: много они смыслят». — Я бы давно это сделал, ответил государь; но не знаешь ты лютости этой жены. Нельзя тебе и рассказать, сколько она мне наругалась и теперь ругается. Кто мне столько зла и великого неудобства показал? Если не веришь моим словам, сам испытай; призови и вопроси, тогда узнаешь ее крепость. Как начнешь ее испытывать, тогда вкусишь ее прясности. А потом я исполню все, что повелит твое владычество: не ослушаюсь твоего слова».
Видимо патриарх, а вместе и царь желали покончить это дело, смущавшее всю Москву. Опять во 2 час ночи взяли Морозову и с юзами и, посадивши на дровни, повезли в Чудов монастырь под охраной: стрелецкого сотника. В соборной палате был патриарх, митрополит Павел и иные власти и «от градских начальник не мало». Предстала Морозова, нося на выи оковы железны. «Дивлюсь я, как ты возлюбила эту цепь и не хочешь с нею разлучиться», сказал ей патриарх. Обрадованным лицом и веселящимся сердцем ответила она: «воистину возлюбила, и не только просто люблю, но еще и не довольно насладилась вожделенного зрения сих оков. Как могу не возлюбить их! Такая я грешница и для Божией благодати сподобилась видеть на себе, а вместе и носить Павловы узы, да еще за любовь Единородного Сына Божия». Патриарх стал увещевать ее, говоря, что бы оставила свое безумие и нелепое начинание, пожалела бы себя, не возмущала бы своим противлением царскую душу, и присоединилась бы к церкви, исповедавшись и причастясь св. тайн. — «Некому исповедаться и не от кого причаститься», отвечала Морозова. Попов много на Москве, сказал патриарх. — «Много попов, но истинного нет», возразила Морозова. — «Я сам, на старости, потружусь о тебе, сам тебя исповедаю и причащу, продолжал патриарх. Морозова отреклась и от этой высокой чести, сказавши: «ты мне говоришь: сам, но я не понимаю, что ты говоришь. Чем ты от них отличен, если творишь тоже, что и они. Когда ты был Крутицким митрополитом, жил за одно с отцами предания нашей русской земли, и носил клобучек старый, тогда ты был нам отчасти любезен; а теперь ты восхотел волю земного царя творить, а небесного царя и создателя своего презрел и возложил на себя рогатый клобук римского папы; и потому мы отвращаемся от тебя. И не утешай меня тем словом: я сам! я не требую твоей службы».
Во все время этой беседы Морозова не хотела стоять пред властями; ее поддерживали сотник стрелецкий и стрельцы; она висла у них на руках и в таком положении говорила с патриархом.
Все обнаруживало болезненное расстройство ее ума, — так по крайней мере это понял патриарх и решился в исцеление помазать ее священным маслом, «да прийдет в разум, се бо, якоже видим, ум погубила». Патриарх облачился и готовился совершить помазание. Но Морозова, увидавши его намерение, встала на ноги и приготовилась «яко борец». Митрополит хотел приподнять треуха на ее голове, дабы удобнее было намазать; но она отринула его руку и воскликнула: «отойди, зачем дерзаешь неискусно, хочешь коснуться нашему лицу? наш чин можно тебе разуметь». Отринувши помазание, она вопила к патриарху: «не губи меня грешницу отступным своим маслом! и позвяцав цепями, продолжала: «для чего эти оковы? я, грешница, целый год их ношу, именно потому, что не повинуюсь, не хочу присоединиться ни к чему к вашему. А ты весь мой недостойный труд одним часом хочешь погубить. Отступи, удались; не требую вашей святыни никогда».
52
Письма напечатаны в приложениях к статье, Боярыня Морозова, г. Тихонравова; Русский Вестник 1865 г. № 9.
53
В статье г. Тихонравова сказано, что это был сын царя, Михаил Алексеевич (стр. 30, 35); но у царя Алексея не было сына Михаила. Биограф Морозовой именует здесь Ртищева, не обозначая фамилии.