В «Селестине»[5] мы впервые сталкиваемся с изменением иерархия ценностей, которое впоследствии окажет решающее влияние на развитие плутовского романа. Прежде в романах и драматических произведениях существовало два вида любви между героями: идеальная и возвышенная, в духе Петрарки, — у господ; плотская, «низменная» — у слуг и других безродных персонажей, Америке Кастро очень верно подчеркнул, что в произведении де Рохаса потаскухи вроде Элисии и Ареусы требуют ухаживаний за собой, как великосветские дамы, в то время как любовь Калисто к Мелибее — откровенно чувственная и даже с примесью садизма: «Не губи меня, не обходись со мною дурно, — умоляет Мели-бея, — зачем ты привел мое платье в беспорядок?»[6] Потаскухи от души смеются над утонченностью героини; выражая общие чувства обращенных, презираемых общественным мнением исконных христиан, Ареуса восклицает: «Народ всегда зря болтает… Низок тот, кто сам считает себя низким. Каковы дела, таков и род, все мы в конце концов дети Адама и Евы».[7]
Если мысли новохристиан Фернандо де Рохас (который и сам был ex illis[8] вкладывает в уста двух публичных женщин, то Мелибея и особенно Калисто в его произведении воплощают по-своему острый конфликт между христианским пуританством и мусульманской чувственностью, Что же до старой сводницы Селестины, то этот образ восходит к арабской литературе Аль-Андалуса: несомненно мавританка по крови, как и все ворожеи в то время, она становится орудием, необходимым Калисто для удовлетворения его необузданной грубой страсти. Несмотря на свое благородство и знатное происхождение, Калисто уже оказывается, как и испанцы будущих поколений, жертвой борьбы между двумя противостоящими цивилизациями — магометанской и христианской, ибо наделен безудержной чувственностью мусульманина и задавленным сознанием католика, иначе говоря — душой христианина и телом араба. Со времен Католических королей испанские писатели все отклонения, заблуждения и ереси приписывали вожделению (типичный тому пример — Менендес Пелайо), и Фрай Фелипе де Менесес уверенно заявлял в 1555 году: «Эта наклонность к чувственности не свойственна, на мой взгляд, испанской нации»; но на самом деле все обстоит совершенно иначе, и тогдашние испанцы, как и сегодняшние, уже несли в себе неразрешимый конфликт между плотью и духом. Символом греховности плотских радостей становится образ внешне уродливой Селестины: в Калисто мы находим в зародыше будущий миф о Дон Хуане, который кочует по испанской литературе от Тирсо де Молины до Соррильи, а с XVIII века входит в мировую культуру. Дон Хуан — вовсе не гомосексуалист, который не разгадал самого себя, как утверждал Мараньон;[9] он — продукт двух цивилизаций, христианской и мусульманской, и потому — сугубо испанский персонаж. Образы Калисто и Дон Хуана могли возникнуть только в Испании; как и Дон Кихот и антигерои плутовского романа, они суть литературное выражение векового сосуществования испанцев — христиан, иудеев и мусульман, — сосуществования, трагическая развязка которого оставила глубокий отпечаток на испанском характере и продолжает сказываться до сих пор.
5
Общепринятое название романа-драмы Фернандо де Рохаса (ок. 1465–1541) «Трагикомедия о Калисто и Мелибее», сыгравшего значительную роль в формировании национальной драмы и плутовского романа.
6
Фернандо де Рохас. Селестина. Трагикомедия о Калисто и Мелибее. Перевод Н. Фарфель. М., ГИХЛ, 1959, с. 205.