Каждые несколько минут мелькали по одному и кучками дома, чаще всего — в конце узкой пустынной дорожки, обнесенной низкими стенами, иногда полуразрушенные, в ледяных трещинах, но иногда — с серым усиком дыма над каменным дымоходом и слабым желтым свечением в окнах. Валенты гадал, кто живет в этих домах и что там станут делать, если в дверь постучит одноногий солдат и спросит, нельзя ли переночевать, а если пустят, то потом, пожалуй, можно остаться и насовсем. Или как этому солдату понять, в каком доме рай, а в каком ад, если там есть какие-то рай и ад.
Согласен, последние фразы нескладны. Но позвольте отметить: я еще не начал переводить, это первая читка, и поскольку вы в курсе, что я заперт в аэропорту без доступа к а) моим словарям и б) моим возлюбленным «Лаки страйк», надеюсь, вы мне простите полет по верхам. (Полет! Идея что надо. Если б еще вышел толк.)
Автора зовут Алоизий Войткевич, а называется книжка «Свободная территория Триест». Это третий роман Войткевича, который я перевожу, и, видимо, помощи от автора в этот раз будет не больше прежнего, то есть ни шиша. Алоизий склонен считать меня (как, очевидно, и всех своих переводчиков) кем-то вроде нового мужа брошенной им жены: ну распутает пару-тройку мест, может, обронит какой-то вялый совет, но, извини, отныне она твоя забота, kumpel.[2] Конечно, я ною, понимаю. Мы, переводчики, должны быть реалистами. Переводить литературный опус — это как заниматься любовью с женщиной, которая всегда влюблена в другого. Ее можно взять силой, а можно на нее молиться, можно даже погубить, но твоей она не будет никогда. А если без лишней романтики, то перевод иногда кажется мне подобием кухни. Тебе надо взять плоть живой твари и приготовить из нее еду, сделать мясо съедобным. Но у романиста или поэта труд скорее сродни божескому. Ему нужно создать живую тварь.
Я познакомился с Алоизием двадцать лет назад, мы занимали соседние студии в общине художников в Айдахо, где я огребал славную стипендию за третьесортные стихи. (Вы ужаснетесь, сколько денег налогоплательщиков, т. е. национальных и местных стипендий, грантов и других творческих пособий, прошло через мои карманы за эти годы, — особенно если вы просчитаете рентабельность этого вложения. Хотя погодите: это не вы ли гордые получатели процентов по гособлигациям — в счет долгов эдак на десяток кабаджильонов долларов? Да-да, мы из одной стаи нелетающих птиц.) В полдень общинный повар подавал ланч, и мы с Алоизием выбирались на террасу и жевали сэндвичи с индейкой и яблоки, пялясь на вершины гор Болдер,[3] а потом курили одну за другой и трепались о женщинах, пока не расходились по студиям, где Алоизий заканчивал свой второй роман, а я чередовал дальнейшие приступы беспрерывного курева с замешанными на водке «подремываниями». Алоизий был тогда смуглым, широким в кости и неотесанным деревенщиной с квадратной головой и похожим на колониальную мебель туловищем; судя по недавним фотографиям на обложках, последние двадцать лет Алоизий все больше и больше пеленал себя в жир, твердый квадрат сделался мягким и округлым. Издалека Алоизия теперь можно принять за булочку. Этого, впрочем, следовало ожидать. Когда мы познакомились, он только что отработал несколько лет каменщиком, а нынче физические нагрузки у него, похоже, сводятся к подписыванию одной рукой левацких петиций, в другой тем временем зажато полуобглоданное копченое ребрышко.
Но я отвлекся. Я намеревался познакомить вас с Валенты, поскольку он — все, что у меня есть в данный момент, но срулил на всякую попутную белиберду и потерял его из виду. Эх. Боюсь, однако, вам придется мириться с моими отступлениями. В конце концов, отступления не так уж сильно отличаются от смены направления, а уж в этом, дорогие мои, вы отнюдь не безгрешны, правда?