мимо нашего родного
отделения второго,
и дежурный старшина
говорит: «Слезай, шпана!»
В замечательный денек
он снимает с нас конек.
2
Как припомню улицу Либкнехта Карла,
где так славно лягушки чугунные квакали,
а мы жили с тобою с разрывом в два квартала,
и одни нам вороны чего-то накаркали.
Омерзителен и гадок
крик пророчицы — вороны…
Мы их били из рогаток
в целях самообороны.
Сколько лет с той поры пронеслось,
словно окон ночной электрички…
И не все, что напели лягушки, сбылось,
и не все, что накаркали птички…
3
Мы в железном краю вырастали,
где заводы важнее людей,
мы живем на суровом Урале
для себя, для друзей, для детей.
И мы, Яков Исакович, милый,
не сопьемся, мне кажется, нет:
проживем мы со страшною силой
превеликое множество лет.
Молодой — это значит, не старый.
Мы еще поживем, дорогой.
А с твоей задушевной гитарой —
хоть до третьей войны мировой!
Если взрывом прокатится атом
и начнется всемирный мандраж,
ты откликнись изысканным матом
и возьми меня в свой экипаж.
И в боях мирового накала,
на фронтах межпланетных боев
будем мстить мы за Либкнехта Карла,
за ужасное детство свое!
А пока, в наше мирное время,
и за этим роскошным столом,
возвращаясь к лирической теме,
я целую тебя напролом.
Идут года, но их походка
еще по-прежнему легка,
в моей руке блистает водка,
я пью за Яшу Голяка!
* * *
Сердце просто выпрыгнуть готово,
и гудит от счастья голова:
ты родился в рождество Христово —
может, ты мессия номер два?
Если ты действительно мессия,
не сиди в квартире этой зря:
заждалась безумная Россия
своего небесною царя.
Мы живем, уткнувшись в телевизор,
он, мерзавец, беспардонно врет.
Если ты за облаками вызрел —
спрыгни к нам и разбуди народ.
Как ни жаль, но будь любезен, Яков —
ты уйди, покинув этот стол,
и наставь повсюду тайных знаков,
чтоб узнали люди — ты пришел.
По домам пройдись, по магазинам,
будь всегда с народом, только с ним,
чтобы жил не хлебом лишь единым,
но и духом, рыбным и мясным.
Демагога накажи и хама,
чокнутых и хворых исцели,
и торговцев выгони из храма,
и на паперти Универсама
им публично каяться вели.
Разошли писателям повестки,
вызови их всех на Страшный суд:
по-людски живут, а пишут зверски —
пусть теперь ответственность несут.
Объективно, без симпатий личных,
к кадровой проблеме подойдя,
подбери апостолов приличных
и сплоти вокруг себя — вождя.
А когда свои мероприятья
провернешь — обратно приходи,
примем мы тебя в свои объятья
и прижмем восторженно к груди.
Этим-то наш век и интересен:
черт те что, навалом чудеса.
Радуйтесь, друзья: Христос воскресе!
А точнее: Яшка родился!
Владимиру ДАГУРОВУ
Любимцу Музову и Амурову
* * *
В год високосный, год Касьяна
и олимпийский грозный год
в простой рубашке из лавсана
за колбасой стоит народ.
И пусть стоит. Его мы любим
за терпеливость без конца.
Давай, с тобой откроем людям
свои бутылки и сердца.
Давай пропляшем до упаду
под елкой с девочкой босой.
Олимпиада, если надо,
сама придет за колбасой.
* * *
Володя! Был сейчас звонок:
то, как обычно, приволок
мне новостей московских груды
Андреев Яков, друг Неруды.
Известный анти-Пиночет,
он передал мне твой привет.
Увы мне! Что за наважденье!
Опять забыл твой день рожденья!
Прости, я умоляю слезно,
чем никогда, уж лучше поздно!
Я знаю, ты смирил гордыню,
поднялся в пролетариат,
арбузы катишь, грузишь дыню,
а то и пьешь денатурат.
Но по перрону Маяковки,
к любимой деве на пути,
как Маяковский, три морковки
ты можешь с гордостью нести!
Люби, пиши и вдохновляйся,
да осенит тебя строка,
всему на свете удивляйся
и волком будь на ВээЛКа![4]
НА НОВЫЙ 1988-Й ГОД
Я слышал, что тебе по глазу
из всех своих атомных сил
целительно ударил лазер
и все виденья истребил.
Мелькали радужные мушки,
преображая все вокруг…
Он шандарахнул, как из пушки,
по воробью. Прозрел мой друг!
Твой взор очищен от иллюзий
и объективен стал твой глаз,
и — что творится в Сов. Союзе —
теперь ты видишь без прикрас!
Светлане ДРОБИЗ
Дирижеру моей жизни
МАГАЗИН «СВЕТЛАНА»
А я не знал,
что можно так вот просто
впустить толпу
в зеркальный мир витрин,
и все это гудящее и пестрое
назвать рассветным именем твоим.
Оно звучало мне лишь в ветра посвисте,
его несла озерная волна,
и со страниц полузабытой повести,
где падал снег, плыла луна,
оно сходило в окружении
любви печальной и простой…
Неоновое отражение
дрожит на мокрой мостовой…
Но в час,
когда асфальтовые отмели
освобождает городской потоп —
как холодно
неоновый поток
переливается
над призрачными окнами!
И кажется —
как будто тайну отняли.
Как будто отобрали, отыскали
одну из тайн, одну из малых капель,
в душе светящихся,
как в утреннем лесу,
где хрупкий блеск
и влажное мерцанье,
и тишина.
И в ней, ранимой, ранней,
едва удерживает ветка навесу
росинки чистую слезу.
* * *
Утро, в раме брезжащее, раннее,
северным узором сведено.
Теплое твое дыхание
растворяет мерзлое окно.
На зальделом мутноватом краешке
проступает робкая вода,
и в округлом, тающем экранчике
проплывает снежная звезда.
Загадай,
пока она, роняемая
неподвижным небом января
и его молчаньем охраняемая,
падает, кристаллами горя, —
светлую загадку зимней комнаты,
где легко кружится голова,
и еще не сказаны, но копятся
снеговые, чистые слова.