— Сошьешь, Петровна, саван, как положено по уставу, только кружева, и рюш, и воланчики добавишь, и чтобы сзади прорехи ни в коем случае не было. Может, на страшном суде генерал или другая благородная личность сзади будет стоять...»[12]. В этих строках юмор особого, нелитературного рода, и писатель владел им в высшей степени виртуозно.
Однако в профессиональное искусство Борис Шергин пришел не через литературу, а через каллиграфию и живопись, что также определило уникальность его творчества. По совету приехавшего в Архангельск П. И. Субботина, директора художественной школы в Подмосковье, Б. Шергин едет учиться в Москву, в Строгановское училище. Субботин сумел увидеть в поделках молодого человека — в расписанной утвари, в орнаментах, им созданных, в иконах поморского письма — нечто большее, чем простое юношеское увлечение. Субботин разглядел в этой живописной пестроте Мастера самобытного и не ошибся.
И все же слово было главным. В училище он продолжал складывать свои сказки, а в конце 1915 года одна из архангельских газет печатает его очерк о концерте М. Д. Кривополеновой. Позже материалы этого очерка легли в основу его рассказа о знаменитой пинежской сказительнице, помещенном в цикле «Мастера преизящные». А вскоре Борис Шергин сам начинает выступать вместе с М. Д. Кривополеновой как исполнитель баллад и старин, и дебют этот был настолько успешен, что известный русский фольклорист Ю. М. Соколов приглашает писателя иллюстрировать лекции по фольклору. И Шергин с блеском исполняет перед студентами Московского университета весь свой богатый северный репертуар. Перед самой революцией состоялась и первая научная командировка Бориса Шергина по заданию Академии наук в родную его Архангельскую губернию для диалектологических и фольклористических исследований.
Шергин вошел в русское предреволюционное искусство на волне широкого общественного интереса к народу вообще, и к его искусству в частности. Именно в эти годы в поэзии заблистали имена таких поэтов, как Сергей Есенин, Николай Клюев, и целой плеяды так называемых «крестьянских» поэтов. Интеллигенция искала выход из морально-общественного тупика и потому как бы осваивала новые для нее художественные пространства. С одной стороны, фольклор стал своего рода новой модой, но с другой стороны, поворот культуры к фольклору был вполне закономерен. Пророческими оказались слова А. С. Пушкина, предсказывавшего, что «в зрелой словесности приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условленного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному»[13]. Жаль только, что интерес этот возникает, когда традиции фольклорного искусства начинают постепенно угасать, хотя, как писал Борис Шергин, размышляя о творческой судьбе Кривополеновой, «закат этот был великолепен»[14].
Как профессиональный художник Б. Шергин работал сравнительно недолго. После свершения Великой Октябрьской революции и установления Советской власти в Архангельске писатель работает над образцами новых орнаментов, является одним из руководителей архангельской ремесленной мастерской. До своего отъезда в Москву в 1922 году он активно занимается изыскательской работой: ищет книги «старинного письма», древние лоции, записывает рассказы и легенды — словом, все то, чем так богата поморская культура русского Севера. Возобновляются и его совместные концерты с М. Д. Кривополеновой.
После переезда в Москву в 1922 году Борис Шергин все более склоняется к литературному творчеству. Работая в Институте детского чтения Наркомпроса, он выпускает в 1924 году свою первую книгу «У Архангельского города, у корабельного пристанища». Книга эта была своего рода подступом к литературе, ибо писатель поместил в ней не собственные, а подлинно фольклорные тексты архангельских старин, да еще с нотацией мелодий. Эти тексты полностью отражали репертуар матери писателя, и по ним можно в полной мере судить и о репертуаре фольклорных выступлений самого Шергина, которые он проводил в Москве регулярно и с неизменным успехом. Вообще, книга эта произвела на ценителей народного искусства должное впечатление, ибо, помимо уникального материала, в ней помещенного, она была мастерски оформлена самим писателем в том самом знаменитом поморском стиле, знатоком которого он по праву считался.
А в 1930 году выходит, пожалуй, самая известная книга Бориса Шергина — «Шиш Московский». Эта книга заставила хохотать всю страну. Казалось, что вернулась та самая скоморошья культура, которая была в буквальном смысле истреблена еще в допетровские времена. «Шиш отроду голой, у его двор полой, скота не было, и запирать некого. Изба большая,- на первом венце порог, на втором — потолок, окна и двери буравчиком провернуты»[15],- вот такая неожиданная и веселая экспозиция, а далее остроумные сюжеты и сочный язык, который радовал, удивлял и опьянял. Московский городской житель уже тогда ощущал дефицит живого русского слова. Славе Шиша Московского помогало и то, что писатель стал рассказывать о его похождениях по московскому радио и аудиторией стала вся страна. Виртуозное владение исполнительской техникой сегодня вещь редкая, но в 20-30-е годы это было живой и плодотворной традицией в нашем искусстве. Достаточно вспомнить концерты О. Э. Озаровской, фольклористки и писательницы, автора знаменитой книги «Пятиречие», которую окрестили «русским Декамероном», или выступления другой современницы Бориса Шергина — фольклористки И. В. Карнауховой. Однако Шергин стал исполнителем не фольклорных произведений, как это делали его известные предшественницы, а собственных, авторских произведений, созданных в соответствии с канонами народной устно-поэтической речи. И в этом смысле его можно смело назвать прямым продолжателем литературной традиции замечательного русского писателя-рассказчика XIX века Н. Ф. Горбунова.
12
Шергин Б. В. Запечатленная слава. Поморские были и сказания. М., Советский писатель, 1967, с. 169.
15
Шергин Б. В. Запечатленная слава. Поморские были и сказания. М., Советский писатель, 1967, с. 369.