Но вот удивительное дело: сами римляне чем дальше, тем решительнее рассматривали это столетие как катастрофу, как резкий поворот к худшему, как источник кризиса и нравственного распада общества.
"Непосильным бременем оказались для римлян досуг и богатство, в иных обстоятельствах желанные. Сперва развилась жажда денег, за нею — жажда власти, и обе стали как бы общим корнем всех бедствий… Зараза расползлась, точно чума, народ переменился в целом, и римская власть из самой справедливой и самой лучшей превратилась в жестокую и нестерпимую"[38].
То не было риторическое упражнение или мрачное видение писателя-пессимиста. С 133 г. до н. э. Рим вступает в полосу острых социальных конфликтов и гражданских войн, в эпоху универсального кризиса. Он длился целое столетие, непосредственно сменившее столетие побед и обогащения, и завершился установлением нового общественно-политического строя, принципата, знаменовавшего глубокую трансформацию гражданской общины.
Привычка рассматривать прогресс как благо, а развитие — как положительную противоположность застою и абсолютную ценность основана на опыте Нового времени. К античности и древнему Риму этот ход мысли и эта шкала оценок неприложимы. Развитие здесь выражалось главным образом не в росте производства, а в росте обмена и денег, общество же, в основе своей живущее землей и ее плодами, не могло поглотить эти деньги, обратить их на усложнение производства, на промышленность, науку и технику, на саморазвитие. В глубинах оно оставалось тем же примитивным аграрным организмом, выше всего ценившим свою неизменность и свое прошлое, на них ориентировавшим свои нормы и ценности, и обрушивавшиеся на него богатства вели лишь к распаду органических форм жизни, не открывая пути никакому внутреннему радикальному обновлению.
Деньги здесь лишь в очень ограниченной мере можно вложить в интенсификацию производства, в основном и главном их можно и нужно либо прятать и хранить, либо потребить — проесть, промотать, "простроить". Овидий был прав, говоря, что к его времени (он жил в самом начале принципата) добытые городом богатства сделали Рим краше, а жизнь в нем сложнее, духовнее и культурнее.
Ценой этого развития был распад консервативных моральных норм. Нормы же эти непрестанно возрождались, как возрождался сам полис со своей аграрной основой, и были единственными реально наличными, объективно исторически данными. Поэтому богатство было неотделимо от извращенного паразитического сверхпотребления, разрушение стародедовского уклада, столь радовавшее Овидия, — от разложения патриархальных связей и правовой традиции, от усиления социальных контрастов, понимание относительности консервативной морали — от хищничества и цинизма.
Как же реально, в повседневной жизни полиса, соотносились между собой эти две противоположные, казалось бы, взаимоисключающие, но тем не менее постоянно сосуществовавшие силы — консервативная традиция и разлагающее ее развитие? Сами римляне остро чувствовали это противоречие[39], но они были убеждены, что оно не антагонистично, и видели в своей гражданской общине высшую форму общественного развития именно потому, что она, по их мнению, соединяла консерватизм общественного целого и возможность развития, "заветы предков и выгоду потомков".
Доказательству этого тезиса посвящен один из самых ярких памятников римской общественно-философской мысли — диалог Цицерона "O государстве"[40]. И сам Цицерон и его сограждане верили: их государство совершенно потому, что оно постоянно ищет и находит выходы из центрального противоречия своей истории и рано или поздно разрешает его во всех его частных разновидностях: противоречие между ростом денежного богатства и ограниченностью замкнутого самодовлеющего хозяйства — за счет законов против роскоши, морального осуждения стяжательства, понятия "частного богатства"; противоречие между автаркией гражданской общины и неуклонным ростом ее владений — путем введения в римское гражданство и приобщения к римской системе ценностей "всего лучшего из покоренных народов"[41]; противоречие между пиететом перед заветами предков и неотделимыми от всякого развития нарушениями этих заветов — благодаря существованию единой традиции римской славы, в которую входили "на равных" революционный трибун Гай Гракх и убивший его консерватор — консул Опимий, защитник сенатской республики Гней Помпей и создатель принципата Юлий Цезарь.
39
Среди римских историков и мыслителей устойчиво господствовало мнение, согласно которому рост богатств и владений Рима пришел в определенный момент истории в конфликт с традиционной общественной моралью и с тех пор постоянно и прогрессивно разлагал ее. Момент этот разные мыслители определяли по-разному, но все согласны в том, что он наступил в период Пунических войн, то есть в конце III или в первой половине II в. до н. э. Сводку источников и анализ этой так называемой "теории упадка нравов" см. в кн.: Утченко С.Л. Древний Рим. События. Люди. Идеи. М., "Наука", 1969, с. 267–289.
40
Cм.: Цицерон. О государстве, II (XI), 22 и особенно V (1), 1, хотя доказательством указанной мысли служит не столько тот или иной пассаж, сколько диалог в целом. Анализ его в этом плане см. в работах: Вuсhnег К. Studien zur romischen Literatur. Bd II. Cicero. Wiesbaden, 1962,S. 9-15; 32 ff.; Кнабе Г.С. Понимание культуры в древнем Риме и ранний Тацит. — В кн.: История философии и вопросы культуры. М.", Наука", 1975, с. 77–86.
41
Тацит. Анналы, XI, 24. Тацит излагает здесь в собственной обработке подлинную речь императора Клавдия в сенате в 47 г. н. э.: ее эпиграфический текст приведен в "Корпусе латинских надписей" (XIII, 1668), неоднократно издавался и переводился (в частности, и на русский язык. См.: Штаерман Е.М. Избранные латинские надписи по социально-экономической истории ранней Римской империи. — "Вести. древней истории", 1956, № 3, с. 185–186). Мысль эта была в Риме распространена. Тот же Тацит излагает посвященную ей речь полководца Петилия Цериала (История, IV, 73–74), она же развита в речи ритора II в. Элия Аристида " К Риму".