Относительно любезного предупреждения, сделанного Владимиром византийскому императору, конечно, не может не возникнуть вопроса, правдоподобно ли оно для 980 г. с точки зрения русско-византийских отношений? Но этот вопрос, на который скорее можно ответить отрицательно, отпадает, если принимать обращение Владимира к императору не как отражение исторического факта, а как то объяснение неудачи, постигшей варягов 980 г. в Византии, которое давало устное варяжское предание. Если это так, то можно думать, что предание сложилось окончательно несколько позднее того времени, к которому оно приурочено в летописи, — в самом конце X в. или в XI в., когда у киевских князей уже установились прочные (если и не всегда одинаково благополучные) отношения с Византией.
О том, что произошло у Владимира с варягами в 980 г., можно лишь догадываться. Вероятно, им надоело ждать обещанных «кун», как и Эймунду с его товарищами, после того как они помогли Ярославу справиться со Святополком, и они пустились добывать обещанное путем самоуправства, грабежа и т. п., на что, по саге, уже не покушались норманны Эймунда, нашедшие иной ближайший выход — покинуть Ярослава и уйти к другому русскому же князю (Вартилафу-Брячиславу). Бесчинства Владимировых варягов в Киеве, на которые намекает летопись под 980 г. («оли то створять ти зло, яко и еде»), конечно, не могли не вызвать недовольства населения (как и во времена Ярослава в Новгороде, в 1015 г.) и не побудить киевского князя принять какие-то меры. Вспомним по этому поводу ту характеристику взаимоотношений между князем и наемной дружиной, которую дает К. Маркс, когда говорит о том, что князьям случалось отправлять куда-нибудь в поход своих буйных и ненасытных собратьев по оружию только для того, чтобы от них отделаться[546].
Под 992 г. Повесть временных лет излагает предание о войне с печенегами, представителя которых побеждает в поединке русский юноша. Дело происходит на Трубеже, «кде ныне Переяславль» — город, как известно, уже существовавший до времени Владимира и упоминаемый летописью под 907 и 945 гг. Этот эпизод, внесенный в летопись, по мнению Шахматова, составителем Повести временных лет[547], можно, как мы видим, лишь условно называть «переяславским»; искусственна и этимология названия города, которую летописец связывает с именем своего героя: «зане перея славу отроко тъ» (по Радзивилловскому и Московскому Академическому спискам: «зане Переяславъ отроку тому имя»).
Не буду излагать содержания этого общеизвестного эпизода. Параллелей к нему мы находим очень много, начиная с той весьма близкой, которая известна из Библии, — поединок Давида с Голиафом. Близость эта, во всяком случае, не объясняется книжным заимствованием и сознательной стилизацией летописцем, который в таком случае не преминул бы сравнить своего героя с Давидом и стал бы распространяться на эту тему. Переяславская легенда слишком свежа и непосредственна для того, чтобы заподозрить ее в книжном происхождении.
Безымянный в Повести временных лет победитель печенежского богатыря (вариант Радзивилловского и Московского Академического списков нельзя, конечно, принимать как свидетельство об его имени) в Никоновском своде под 1001 и 1004 гг. и в Степенной книге называется Ян Усмошвец[548]. Фольклорными отголосками переяславской легенды являются украинская сказка о Кирилле Кожемяке[549] и тамбовская — о Никите с тем же прозванием[550], а в особенности украинское сказание о борьбе с турками: царь дважды вызывает охотника побороться с турецким богатырем, на третий вызов является малорослый и тщедушный паренек, турецкий богатырь смеется над противником, однако оказывается побежденным, правда — не силой, а хитростью[551].
Эпический мотив единоборства с вызовом охотника, испытанием его силы и победой его над врагом-богатырем широко распространен у очень многих народов. Так, с одной стороны, весьма сходные мотивы встречаются в старофранцузских Chansons de gestes[552], а с другой — в монгольских и бурятских эпических сказаниях[553].
551
553