Воздействие переяславского предания на рассказ саги о поединке Бьёрна представляется вполне возможным; это предание, во всяком случае, ближе к саге, чем единоборство Мстислава с Редедей. Составитель ее тем более охотно мог использовать местный русский вариант широко распространенного эпического мотива решающего единоборства, раз у него, по-видимому, не было точных и конкретных сведений относительно того эпизода борьбы между русскими князьями, который он здесь излагает. Участие варягов в этой борьбе вылилось в саге в форму эпического подвига ее героя. А их участие во всех трех приведенных здесь случаях распрей из-за власти между русскими князьями-братьями (980, 1016 и 1024 гг.) засвидетельствовано летописью. Будучи активными участниками таких конфликтов, варяги, конечно, хорошо знали все, что касалось этих событий (их изложение в сагах — вопрос другой), и в особенности то, что затрагивало их собственные интересы. Но сам факт участия их в подобных событиях, конечно, еще далеко не значит, что сведения обо всем происшедшем должны были попасть в летопись непременно через них же. Ведь если рассуждать так, то и повествование летописи под 1015 г. о смерти Бориса придется, пожалуй, возводить к варяжскому преданию на том основании, что Святополк послал двух варягов прикончить Бориса!
Таким образом, с исторической точки зрения центр тяжести в русском эпизоде саги о Бьёрне не столько в мотиве решающего поединка, сколько в отражении в саге (отражении, правда, довольно сбивчивом и неопределенном) русских исторических событий и междукняжеских отношений X–XI вв. причем, несмотря на хронологическое расхождение, здесь намечается некоторая близость к саге об Эймунде. В этом и заключается историческая основа данного эпизода саги о Бьёрне. Для составителя саги и для ее слушателей и читателей интерес сосредоточивался, конечно, на эффектном подвиге Бьёрна, одолевшего могучего Кальдимара.
В дополнение ко всему сказанному об этом месте саги отмечу еще одну деталь, сближающую его с русскими былинами. Колебания дружинников Кальдимара перед перспективой опасного единоборства очень напоминают те сцены в былинах, где воины Владимира в подобных же случаях «друг за друга хоронятся» или «туляются». Но это — довольно распространенная эпическая черта: по замечанию О. Ф. Миллера, нередко «туляются» при таких обстоятельствах и бароны Карла Великого[566].
Переяславская легенда выделяется среди большинства летописных преданий по своему социальному колориту. Как указывает В. Ф. Миллер, она не льстила княжеской дружине и возвеличивала, в противоположность ей, подвиг представителя киевской демократии. Этот автор полагает, что она вошла в летопись в XI в. как «старина» Владимирова цикла[567]. Несомненно, что она является одним из ярких примеров проникновения живого народного творчества в летопись. Интересно было бы выяснить, какие причины побудили летописца начала XII в. включить в свое повествование этот демократический и антидружинный по своему характеру образец устного народного предания.
В нашей современной научной литературе М. Д. Приселков рассматривает эту летописную легенду как вставку, сделанную в первой редакции Повести временных лет ее составителем Нестором. Как и рассказ об осаде Белгорода печенегами под 997 г., переяславская легенда является в труде Нестора откликом на современность, косвенным указанием на замкнутость киевской правящей среды, уже оторвавшейся в это время от населения. Этому противопоставляется такой случай внешней опасности, когда спасительный выход из трудного положения находят не князья со своими боярами и дружинниками, а представители городской демократии[568]. Вспомним при этом, что в рассказе об осаде Киева печенегами во времена Святослава (Повесть временных лет, 968 г.) юноша, выручивший осажденный город, — тоже, по-видимому, не боярский сынок, а выходец из народной массы.
Что касается отнесения в летописи переяславского эпизода ко времени Владимира, то можно поставить вопрос — принадлежит ли оно летописцу или самому устному преданию, где уже сложился, как полагает В. Ф. Миллер, цикл, связанный с именем Владимира? Вернемся еще раз к саге о Бьёрне. Историческую линию отражения в ней русских событий и преданий я уже пыталась проследить выше; здесь я коснусь лишь эпического элемента в ней. Весьма вероятно, что именно переяславской легендой навеян решающий поединок Бьёрна, дружинника Владимира, с врагом этого князя, изображенным могучим богатырем подобно тому печенегу, которого, по летописи, одолел русский юноша. Но это наводит на мысль, что скандинавы, бывавшие на Руси, познакомились с переяславской легендой, отнесенной ко времени Владимира; взяли они ее в таком виде, конечно, из какого-то устного источника, а не вычитали из летописи, составленной в начале XII в. Не случайно, по-видимому, она была использована в саге о Бьёрне, который во время своего пребывания на Руси (а это обстоятельство не внушает подозрений в смысле своей историчности) был связан именно с Владимиром.
566