Не раз в научной литературе обсуждалась тема возможного обращения Клеомена к мессенским илотам. Как правило, большинство исследователей с осторожностью относятся к подобному предположению. Однако есть и такие, которые, по словам П. Оливы, были уверены, что «Клеомен пытался использовать скрытый потенциал илотских масс как свое последнее оружие против своих политических оппонентов»[51]. Одним из первых высказал такое предположение Г. Дикине. Он горячо отстаивал эту версию, считая, что Клеомен не ограничился аркадянами, а распространил свою агитацию также и на мессенских илотов, побуждая их к восстанию[52]. Дикине утверждал, что Клеомен, общаясь с илотами, не только обещал им свободу, но даже кокетничал с идеей распространения на них гражданства. Той же позиции, но высказанной более осторожно, придерживался и Виктор Эренберг[53].
Хотя оснований для такого суждения не много, но они все же есть. Это прежде всего краткая реплика Платона в его «Законах» (Leg. 698 d — е), что во времена Марафона было какое-то мессенское восстание. Учитывая крайнюю скудость сведений, исходящих из Спарты, о волнениях среди илотов, не стоит полностью отвергать эти слова Платона только на том основании, что они — единственное свидетельство о восстании илотов, произошедшем около 491 г. Если за свидетельством Платона скрывается какая-либо реальность, то естественным становится вывод о связи между агитацией Клеомена и восстанием мессенских илотов в 491 г.
О том, что илотов царственные диссиденты действительно могли рассматривать как возможных союзников, свидетельствует по крайней мере одна очень похожая история. Как передает Фукидид, герой греко-персидских войн Павсаний, принадлежащий к царскому дому Агиадов, вел какие-то переговоры с илотами и обещал им «свободу и гражданские права, если те поднимут восстание в поддержку его замыслов» (I, 132, 4). Как и в случае с Клеоменом, именно попытка Павсания с помощью илотов низвергнуть существующий государственный порядок заставила эфоров энергично выступить против него: он был заперт в святилище Афины Халкиойкос (Меднодомной), где в конце концов и умер от голода около 469–468 гг. (I, 132–134). Возможно, илотов считали своими потенциальными союзниками и заговорщики во главе с Кинадоном (398 г.), хотя сами они явно относились к элите спартанского общества (Xen. Hell. III, 3, 4–11)[54].
Во всех случаях там, где речь шла даже о гипотетической возможности обращения к илотам со стороны радикально настроенных политиков, спартанские власти проявляли удивительную для них оперативность. Так они действовали и по отношению к Клеомену. Антиспартанская агитация Клеомена в Аркадии, целью которой был выход аркадских полисов из Пелопоннесской лиги и, возможно также, поиск союзников среди мессенских илотов, сделала опального царя в глазах спартанской элиты государственным преступником. Однако, не имея никакой возможности силой вернуть его в Спарту, власти стали действовать в обычной для них манере: с помощью хитрости и обмана Клеомена сначала выманили из Аркадии и даже вернули ему все царские регалии, а вскоре, как только представился удобный случай, арестовали и казнили (около 487 г.). Формой казни было не столь уж редкое для античности вынужденное самоубийство, правда, совершенное «по отвратительному первобытному ритуалу».
Говоря о казни Клеомена или, что практически одно и то же, о его вынужденном самоубийстве, мы придерживаемся версии, которая не находит, однако, ясного и однозначного подтверждения в предании. Дело в том, что версия об убийстве Клеомена высказывается в науке вопреки свидетельству древних (Her. VI, 75; Plut. Mor. 224 а)[55]. По словам Геродота, сразу же по возвращении из Аркадии Клеомен впал в безумие и покончил жизнь самоубийством, нанеся себе множество ран (VI, 75). По всей видимости, Геродот озвучил официальную спартанскую версию, согласно которой царь довел себя до безумия из-за распущенности и безудержного пьянства: он якобы, «общаясь со скифами, научился пить неразбавленное вино и от этого впал в безумие»[56]. Сам Геродот, по-видимому, не очень верил версии о безумии Клеомена как результате пьянства и склонялся к тому, что это была божественная кара за святотатственный поступок царя в истории с Демаратом (VI, 84).
Однако традиции о природном слабоумии, сумасбродстве и пьянстве Клеомена противоречат многочисленные данные об его многолетней и вполне успешной военно-политической карьере. Слишком удобной для спартанских властей была версия о внезапном безумии царя, чтобы поверить в ее реальность.
55
Сошлемся, в частности, на мнения Т.Леншау (Lenschau Th. Kleomenes // RE. Bd. XL Hbbd. 21. 1921. Sp. 701), Дж. Хаксли (Huxley G. L. Early Sparta. P. 86), П.Кэртлиджа (CartledgeP. Sparta and Lakonia… P. 153), И.Е. Сурикова (Суриков И. E. Античная Греция: политики в контексте эпохи. Архаика и ранняя классика. С. 266). Так, по словам П. Кэртлиджа, «для подобного суицида, конечно, найдутся примеры в психоаналитической литературе, но я предпочитаю следовать детективам-любителям, которые подозревают грязный план со стороны спартанских властей» (Sparta and Lakonia… P. 153). Но имеет право на существование и версия о самоубийстве Клеомена, правда, как правило, высказываемая с большой осторожностью. Из сравнительно недавних работ, где предпочтение отдается этой точке зрения, назовем статью израильского ученого Эфраима Дэвида, посвященную суициду в Спарте. Признавая сам факт суицида Клеомена, Э. Дэвид, однако, считает, что «в списке спартанских самоубийств этот случай совершенно особенный и действительно уникальный, ибо у древних авторов ментальный дисбаланс не являлся одним из факторов для объяснения суицида. Наоборот, самоубийство обычно интерпретировалось как вполне обдуманный и сознательный акт» (DavidE. Suicide in Spartan Society. P. 30). Дэвид обращает внимание также и на то, что случаи суицида в Спарте были крайне редки. По его словам, «список спартанцев, которые предпочли остаться в живых и уйти скорее из Спарты, чем из жизни, когда сталкивались со всякого рода несчастьями и неудачами, далеко превосходит численностью список тех, кто в подобных обстоятельствах прибегнул к суициду» (Р. 35).
56
Традиция о пьянстве Клеомена дошла до поздней античности. Об этом, в частности, упоминает Элиан в «Пестрых рассказах» (Aelian. V. h. Il, 41).