Л. Г. Богаевский был женат дважды, и у него было двое сыновей и три дочери. Борис был первенцем[114], его мать умерла в 1887 г., так что в дальнейшем он воспитывался мачехой. В 1902 г., после обучения в 10‐й классической гимназии, он поступает в университет, на классическое отделение историко-филологического факультета, а после его окончания с отличием в 1907 г. был оставлен для подготовки к профессорскому званию и вскоре командирован за границу. Впервые молодой Богаевский побывал за пределами России еще во время обучения в университете: в 1902–1903 гг. он был в Геттингене, в 1905 г. посещал библиотеки и музеи Швейцарии, Франции и Германии[115] – и это еще до командировки от университета, то есть, надо полагать, на средства семьи. После – длительная командировка в Европу. В автобиографии Богаевский так охарактеризовал эти три года:
Работал главным образом в Германии (Гейдельберг, Мюнхен, Берлин), в Италии, а также в Греции, в частности, на о. Крите, где пробыл свыше одного года. В Италии и Греции использовал живой этнографический источник, собирая материалы по фольклору и современному земледелию[116].
Он хорошо знал греческий и латынь, а также французский и немецкий – вполне стандартный набор для классициста начала прошлого века; слабо – английский, итальянский и новогреческий; украинский, скорее всего, был им освоен позже[117].
Читателя может удивить – при чем тут «живой этнографический источник», когда речь идет о филологе-классике? Тут, конечно, следует помнить, что анкета и автобиография составлялись в 1930‐е гг., и Богаевский рассказывал прошлое так, чтобы оно не могло навредить настоящему (потому-то о реально высоком статусе отца он умалчивал) и могло помочь ему в достижении его целей – поэтому он аккуратно намекает на материалистические тенденции в своей ранней научной деятельности. Так вот, «живой источник» в его рассказе – это правда, а материалистическая тенденция – нет.
Богаевский из двух самых ярких на тот момент петербургских филологов-классиков выбрал Ф. Ф. Зелинского. Перед Ростовцевым он, правда, тоже всегда трепетал и заискивал[118], советовался и с С. А. Жебелёвым, но заниматься решил все же земледельческими культами в Аттике. В том самом трехлетнем путешествии он почти девять месяцев прожил в Афинах, причем не только сидел в городе, но и путешествовал по самой Аттике, в том числе пешком[119], и это было во многом как раз воплощение тех новых методологических идей, которые внушили ему его учителя. Зелинский был ницшеанцем, в некоторой мере неокантианцем, и дополнение классической филологической работы с письменными источниками установлением внутренней связи между исследователем и объектом исследования было частью его программы изучения древних религий. Ростовцев, при умеренном интересе к неокантианству и некотором скепсисе по отношению к позитивистским установкам познаваемости мира, был близок кружку «фактологов» Ф. Ф. Соколова и вообще был сторонником личного знакомства с той страной и местностью, историю которой изучает ученый. Наблюдая за природой Аттики и земледельческими обычаями современных ему греческих крестьян, Богаевский находил в них параллели (а иногда отыскивал параллели и в земледельческих культах и обрядах других народов) и на этих опорах строил свое исследование[120]. А кроме всего прочего, детали современной греческой жизни надолго отпечатались в его памяти[121].
Сочетание обзора микроклимата и почв Аттики (впрочем, довольно поверхностного)[122] с разбором доступных источников о религиозных взглядах земледельца нельзя назвать вовсе неудачным, особенно с поправкой на время написания, – хотя ни смелости построений Зелинского, ни дотошности в знании первоисточников Ростовцева Богаевскому достичь не удалось. В целом он остался на зыбкой грани выбора между анализом идей и источников, иногда формулируя свое понимание вполне осторожно (хотя потому и тривиально): «Мир явлений природы, не переставая оставаться действительным, отражался в сознании земледельца в форме религиозной действительности…»[123]. Время от времени проявляется и более лирическое настроение, указывающее на действительные следы «вживания» в предмет исследования:
Стараясь понять религиозные представления афинского земледельца, иногда начинаешь чувствовать учение Платона о мире идей, и становится яснее, почему в Греции и именно в светлой и приветливой Аттике создалось это поэтическое философское учение. Грек, привыкая отражать в своем сознании образы внешней природы и помещая в нее свои мысли и чувства, легко мог допустить, что существовал мировой эфир, в котором жили вечные идеи, отражения которых он видел в вещах вокруг себя[124].
114
В личном листке по учету кадров в ЛОИИ (Ленинградское отделение Института истории АН СССР) приведены сведения, вероятно, от 1934 г.: сообщается о брате Георгии Леонидовиче (46 лет, инженер, до событий 1917 г. был студентом Технологического института, на момент заполнения анкеты проживал в Ленинграде) и сестре Наталии Леонидовне (50 лет, домохозяйка, проживала в Куйбышеве). См.: АРАН. Ф. 407. Оп. 6. Д. 30. Л. 2. Кроме того, в другом подобном листке упомянуты также Павел и Анна как дети от второго брака (АРАН. Ф. 411. Оп. 13. Д. 36. Л. 24). Из этого можно заключить, что Борис, Наталия и, возможно, Георгий были детьми от первого брака.
116
Там же. Л. 25. В докладе 1927 г. он характеризовал этот ранний этап своего творчества так: «Я пытался… показать, как под влиянием технического развития аттического хозяйства в определенных экологических условиях складывалась религия древних Афин» (
118
«В силу необыкновенного умения М. И. Ростовцева заинтересовать своих слушателей выбранной темой, я имел возможность углубиться в богатый материал архива коллегии „земледельческих братьев“ Рима и мог подготовить к печати свою статью: „Обряды, связанные с горшками в богослужении арвальских братьев“»; «Счастлив я, что могу обратить слова своей благодарности и строгому учителю М. И. Ростовцеву, каждая беседа с которым была для меня приобретением и заставляла с особой силой чувствовать ответственность научной работы» (
119
Об этом свидетельствует открытка, отправленная им Жебелёву 3 апреля 1909 г.: СПФ АРАН. Ф. 729. Оп. 2. Д. 10. Л. 3.
120
В конце апреля 1909 г., отправляясь с путешествием в Беотию, он писал Жебелёву: «Резкая разница между аттической и беотийской религией на месте выступает с еще большей ясностью, чем только по источникам» (Там же. Л. 5).
121
Спустя два десятка лет он вспомнил, что афинские извозчики украшали шеи лошадей ожерельями из морских раковин; конечно, запомнился ему и греческий карнавал, а также теплые одежды, которые создавались путем нашивания шерстяных нитей на ткань или кожу: