«Когда-нибудь историки назовут это гигантское архитектурное сооружение „Большой цивилизационной стеной“, — пишу я в той же статье 2016 года. — И хотя дизайн её вряд ли закажут Филиппу Старку — строить будут второпях, Бэнкси, надо полагать, будет где развернуться. Китайцы, кстати, тоже что-то построят, но им и не впервой, и у них тоже какая-никакая цивилизация, испокон веков, замечу, играющая в го[3].
Отдельных стран как таковых, то есть в нынешнем их виде, уже не будет. Нерентабельно. Возникнут своего рода „цивилизационные анклавы“: „Европейский“, „Североамериканский“ и т. д. Россию, впрочем, вряд ли в какой-то из них возьмут. И не потому, что мы „не Европа“, или „люди второго сорта“, или нам „нельзя доверять“. Просто слишком велика территория, а заселена локально — придётся делать маленькие города-резервации с остатками культуры: „Москва“, „Питер“, „Екатеринбург”. Блокада 2.0.
В общем, приглядитесь ещё раз повнимательнее к палестинским поселениям — мы с вами скоро будем жить в таких же. Наверное, можно даже успеть психологически подготовиться».
Конечно, история и политология — это не мой профиль. И я сам не люблю, когда дилетанты лезут туда, где их не просят, а «смерть экспертизы», о которой говорит Том Николс, пугает меня пуще любого другого ужаса. Но почему не думать об исторических процессах как о следствии меняющегося психического состояния человеческих масс?
Для меня история — это производная от поведения больших масс людей, движимых потребностями, историко-культурными субъективациями, собственническими интересами, фрустрациями, рационализируемой иррациональностью и напряжением внутри социальных иерархий.
В относительно стабильные времена психология «народных масс» традиционно игнорируется и даже исторгается из господствующих научных дискурсов — политологического, экономического.
Но стоит системе хотя бы слегка накрениться, как те, кто занимается политикой и экономикой, тут же обращаются к специалистам по поведению человека и спрашивают: «А почему люди побежали в банки снимать накопления?», «А почему люди выходят на улицы?», «А какова психология биржевых трейдеров, избавляющихся от токсичных активов?», «А почему население поддерживает консерваторов?», «А по каким причинам люди теряют доверие к СМИ?».
Забавно, что до момента очередного кризиса поведение людей, их психология воспринимаются «нормальными», а потому, вероятно, и не кажутся интересными. Но если мы хотим понимать «психологию кризиса», «поведение в кризисе», нам следует уяснить именно эту «норму»: почему люди вообще несут деньги в банки, играют на повышение, выступают за права и свободы, доверяют СМИ?
Но нет, из раза в раз одно и то же: психология и поведение человеческих масс словно бы не существуют «до», а в момент кризиса вдруг чудесным образом являют себя…
Нет, это большое заблуждение. Психология есть всегда, а человеческое поведение определяет и моменты кризисов, и, в равной степени, периоды стабилизации политических и экономических систем.
Просто в периоды «стабильности» специалисты, представляющие «узкие темы» — политологи, экономисты и т. д., — не испытывают нужды в том, чтобы вглядываться в реальность, стоящую по ту сторону их теоретических моделей.
Однако же стоит этой реальности ударить по теории, как они тут же вспоминают о том, что где-то там за их графиками и таблицами должен быть человек. И не понимая, почему вдруг их теории перестают работать, обращаются к тем, кто может ответить на вопрос: «Что происходит в головах у людей?»
Это, вообще говоря, какой-то фундаментальный парадокс. Ведь оценивая события февраля 2022 года, положившие начало новому переделу мира, многие специалисты политологического и экономического крыла странным образом пытаются объяснить происходящее внутренним состоянием конкретного человека, его «психологией»: мол, он, «застрявший в Советском Союзе», «дитя холодной войны», «представитель спецслужб» и т. д., «испугавшийся оранжевых революций», «движимый личной паранойей» и «жаждой власти», принимает «безумное решение», «не считаясь с интересами своего народа и будущим всего мира».
Когда это говорят политологи и экономисты, параллельно утверждающие, что знанию о человеческой психике нет места в суждениях об исторических процессах, это вызывает у меня некоторое недоумение. И совершенно неудивительно, что в данном случае они допускают фатальную ошибку: как раз когда речь идёт о конкретном человеке, никакой психологии в исторической науке, в политологии и экономике и в самом деле нет места.
3
Считается, что го, в отличие от шахмат, требует от игрока специфического стратегического мышления. Именно поэтому победа искусственного интеллекта AlphaGo в том же 2016 году над сильнейшим на тот момент игроком в го Ли Седолем стала столь же знаковым событием в развитии цифровых технологий, как когда-то и сокрушительное поражение Гарри Каспарова, нанесённое ему шахматным суперкомпьютером компании IBM Deep Blue.