Долецкого по-прежнему брали в партии: он все умел, был неприхотлив, крепко сколочен и вынослив, мог работать за троих, словом, репутация за ним шла честного человека. Звали его в экспедиции Пашей, чаще — Пафнутей.
Когда явилась к стоянке последняя пара маршрутчиков, студент Федя под одобрительные реплики затормошил Серафима.
— Спишь? — живо заговорил он. — Эх-ха! Эдак, шестикрылый ты наш, можно все твое Кайраганово[1] царствие проспать. Здрасте.
— Я туда не сильно устремляюсь… — подал голос Серафим, не открывая глаз и не шевельнувшись.
— Твое дело, Серафимушка, не стремись. Лучше вставай давай… Ужин сготовил для тебя пораньше. Вон и народ жмется, поговорить с тобой невтерпеж. С работы люди раньше сроку прибежали, рассказов твоих ждут…
Серафим полежал, подумал… И стал надевать скинутый во сне ватник.
— Вот ведь, Федя, не даешь старику покою с дороги. Может, я до завтрева спал себе и спал. Ну ни субботы на этой работе, ни воскресенья. Уеду в город…
— Я слыхал: в городе тоже работать надо, — заметил коллектор Федотов, въедливый, насквозь прокуренный, неприятный, на взгляд Серафима, мужичонко. Смотрел он на каюра насмешливо, но не зло, на нижней желтой его губе налипли крошки махорки, прокуренные тоже желтые усёнки загнулись в рот. Серафим натянул фуфайку, обернулся к Федотову.
— Я, Федотов, в город не отдыхать еду, однако… — сказал он будто о давно решенном деле.
— Что, прямо счас, на оленях? Серафимушка, погоди, однако, я тебе харюзов в дорогу дам… — съехидничал Федя под общий смех.
— Пристали, Аза[2] вас задери, никуда я не еду…
— Тогда ешь скорей да говори, что там с Пафнутей Долецким стряслось. Постой, а может, все же едешь? А то я сей момент тебя в дорогу справлю.
Серафим улыбнулся, встал на ноги, подумал… И стал спускаться к воде. Вернулся он с реки посвежевший, в углах глаз исчезли сонные першины, а с отлежалых щек и черной шевелюры — волоски ломкого белого волоса от оленьей подстилки. Туго схваченная в поясе, плотная, приземистая его фигура казалась ладной и легонькой. Узкие черные глаза и широкое лицо разбежались в улыбке. Он снова был нашим обычным добряком Серафимушкой, страстно любившим общество людей и мужские долгие и нескороспешные разговоры. С той же улыбкой отведал Фединой ухи из хариусов, принялся за чай. За третьей кружкой и повел он разговор о Пашином несчастье.
Серафим добрался от Гутары до избушки-зимовки у Пятого ключа на десятые сутки. Когда в середине дня поднялся он с нижней речной тропы на высокий берег Кызыра и зашел в избушку, то обнаружил там безлюдье, а на столе рядом с рацией увидел записку: «Пафнутя, как ты, однако, долго гуляешь, вечером третий день пойдет. Придешь без меня — ешь щи из подпола, все остальное знаешь. У нас — ни мяса, ни рыбы. Пойду к рыбному ручью вниз по реке, что-нибудь раздобуду. Если не придешь — дам вечером радио на розыски тебя. Будь здоров. Орелов». Последняя фраза была зачеркнута, но Серафим и ее прочел. Затем каюр написал свою записку: «Был я, Серафим. Оставил тебе, Птицын сын, две ноги барана. Гляди в подполье. Когда прилетишь, Орелов, поешь и дай радио — пусть ищут Пашу. Надо было дать утром».
Серафим пожалел, что сам не может «радировать», покрутил-покрутил ручки передатчика и хлопнул себя по лбу: «Учица надо».
Поел, покормил Буску, прибрал холостяцкие хоромы избы, в подполье из бочки извлек небольшую голову кормовой соли, поделил лакомство на шесть кусков, отнес оленям — те принялись лизать угощенье. Когда выходил, обратил внимание, что два нижних бревешка сруба подгнили. Вернувшись в дом, приписал в записке: «Пафнутя! Птицын сын того не сделает. Ты — можешь. Смени нижние правые ряды сруба, упадет изба к зиме. Я тебя очень уважаю, как человека». Довольный значительностью последних слов, старик подумал о себе: «Серафим тоже правильный и справедливый…»
Отдыхал каюр недолго. Он вышел в путь, когда на электронном будильнике в зимовье было два часа дня.
В дороге верхом он почти не садился — жалел вожака, да и не надо было слишком торопиться — по всем расчетам он прибудет в отряд Коникова на день раньше срока. Он представил, как обрадуются ему мужики, и запел от удовольствия, но скоро замолчал… Хотя складывалось все так удачно: он оставил людям баранины, заметил прогнившие бревна и предупредил людей, везет геологу Лодышкину долгожданное письмо от его легкомысленной женки, — все же мысль о Пафнуте Долецком перебивала все эти «большие удачи» дня, рассеивала их вовсе.