Friends will be friends
Сердце рёбра сдавили — столь сильно оно разрослось,
Мандариновым соком кровь потекла по жилам;
Мне свежо оттого, что по-прежнему нежно-живы
Те, с которыми встарь породниться душой довелось.
Ante
Bellaночью свит, ты явил мне свет, сальвадор;
[3]
Или даже не свет: я не в силах спасаться светом.
Сквозь небесное сито солила наш разговор
Прошлогодняя осень, какая на всё — ответом.
Раззвонилась высшая просинь — по ком, по ком? —
Просыпаясь мукой
через частые звёзды-поры.
…Ночь снежила снаружи, а я зимовал под замком.
Ты курил — и кудряво по камере цвёл покой,
Без которого звери, наверное, роют норы.
Звери роют, а я не горю — подниматься с нар,
Мне бы — в небо глядеть, коль окно до поры прорыто.
Сквозь него ты влетел, сальвадор — соловьиный дар,
Лёг со мною серебряным телом ночной сюиты.
Нам на пару синелось дыханием звёзд впотьмах;
Ночь была в потолке — васильковым оконным
квадратом.
Мы лежали на нарах — ровно, рядком, брат с братом.
…Верно, пах я тюрьмой — как царевны в своих
теремах.
Мы чему-то с тобой хохотали — совсем как люди.
Ты курил,
и нутро домовины полнил
дымок.
В нём я радостно знал: тут наутро меня не будет,
И, упрям, как пророк, твёрдо ждал —
ступить за порог.
Ждут с подобной отвагой, что кровь превращает
в студень,
Только звери — освобождения из берлог.
Прошлогодняя осень твои просолила сказки,
Был ты — тень соловьиной трели, отцветшей давно.
Я на небо глядел — в васильковость мою —
без опаски;
Снегом сытно-сиятельным сыпало в нас окно…
А к утру появились Они,
скрежетнув засовом,
Затопив аритмией топота коридор.
И меня увели, как других уводили. Словом,
Ты, невидим, остался один, господин сальвадор.
Растворился в дыму отгремевший по мне приговор.
Ты явил мне свободу; с нею иду на костёр.
«От ударов судьбы раскраснелась щека…»
От ударов судьбы раскраснелась щека;
Не поддамся — не отверну!
…Ты хотела бы жизнь приручить, как щенка,
Я же — выиграть, как войну.
На кону — чистоумье? Коль я — на коне,
Кланом рухнет невзгод колоннада.
…Ты мечтаешь о тихом и ласковом дне,
Мне же дна — никакого не надо!
Царским именем мама меня назвала,
Каждый звук его — песней налит.
Ты чураешься зол, мне — любая зола
Пламя спящее напоминает,
Что однажды цвело — и распустится впредь,
Только — гуще, подруга, гуще!
Зол бежать — только преть да не петь в полный
рост.
Опираясь на трость, я стою; выбор прост:
Треснет мост — рухнет грешно-грошовая треть
Между греющим и грядущим.
Краткая хронология французской поэзии
Вийон! Вы, висельник весёлый,
всевластно взъели явь властей.
Остряк Рабле, безрубло-голый,
пообнищали-с до костей
Перед лицом планеты всей.
Считая тело — лучшей школой,
Театром храм назвали сей.
Творцы! Поэты — всяким фибром!..
Столетья шли, прощаясь хмуро.
Взрастает новая фигура
На фебосклоне стихогиблом.
Верлен лавирует верлибром
В волнах вербального велюра.
Рембо ребячески мембрану
морали рвёт, мордуя мир.
Аполлинер, не ставя точек,
Шелка французских оболочек
Грызёт до ран, до вечных дыр.
Северностоличное
Петербург причастился мной, пренебрёг другими;
Утонул в его гаме я: небо пошло кругами.
Ты, столица с лицом врагини, с нутром берегини,
Вкруг меня развернулась причудливым оригами
И, прищурившись, пахнешь годами, какие погибли,
Каждой нотой в моём отцветающем детском гимне:
Пахнешь манной пургою и мамиными пирогами.
Пахнешь кашей детсадовской, пахнешь кошкой
дворовой —
Столь же дымчатой, сколь и твои-то, столицыны, очи.
Дышишь в уши мне хором оравы задорно-здоровой,
Как веслом, ностальгиею — мысли, как волны,
ворочая,
Ведь вторая семья называлась нашей оравой!
…Мы, ребята, рассеянны, чёртовы семена:
По Руси ребятня, как простуда, разнесена.
Я и сам-то теперь — в белокаменной, в златоглавой.
Приезжаю — как рану, прошлое вскрыть захотев:
Звёзды (те, что на пиках Кремлёвских) —
сменить на треф,
На хохочущий крест якорей-то — реки да моря…
Приезжаю, верный привычке: отбывшее отымев,
Мы назад повернуть хоть однажды у времени
молим.
Только страшно, Петрополь, страшно дышать тобой!..
Ты, конечно, не дым. Ты, приятель, потяжелее…
Я приехал, пожаловал гостем — теперь жалею:
Мне гостить у тебя — это, знаешь, тупая боль.
Как гостить, если ты, Петербург, — мне гранитные
кости?
Если ты — мои жилы, служившие, точно часы,
Так исправно, что — стыдно и тошно?.. О судьи,
бросьте:
Питер — стан мой и стон мой. Я его… я его сын.
Вновь подстреленный — маюсь, да с миной побитой
псины:
Ловит ранушка ртом губастым родимый воздух…
Зажимаю ладонью — но сволочь глубже трясины,
Знай гудит, выпуская наружу остатки силы,
Дарит городу их. А над ним — небо синее,
в звёздах…