Я видел по крутым логам, где образуются снежные завалы, изуродованные деревья. Как только ни изовьет тяжелый снег стволы! Кажется, не поднять деревцам своих вершинок к солнцу. Но пробудит весна в земле соки — заживет поросль в сиверах[39], изгибаясь и перекручиваясь. Какая сила жизни! Паня походил на эти задавленные, но упорно живущие деревья. Как коряжинка, стоял он на бугре. Когда овцы разбредались, Паня поднимал палку, кричал:
— Кыр-р-р-ря! — Животные понимали его знаки и возгласы, собирались в кучу. Упрямой овце он грозил палкой, качал головой, сокрушался:
— Дура и есть. Не положено тебе мысли в голову, а в стадо лезешь. Вороти-ка эту шлынду, — приказывал мне Паня и опять молчал да смотрел.
В жаркие дни пригоняли стадо на стойло к водопою. Овцы ложились в тени кустарников, а мы усаживались у колодчика, на дне которого в луночке играл родничок, шевелил мелкие песчинки, постреливал бусинками светлых пузырьков. Раскрываем сумки, едим, припивая холодной водой. Паня вкусно глотает из бутылки, подняв кверху лицо. Кадычок по горлу ходит маленьким поршеньком. Солнце просвечивает жидкую бороденку, и кажется, что лицо у Пани испачкано, залеплено клочками серой паутины.
— Бог напитал — никто не видал, — говорит Паня, закрывая сумку. — А кто видел — не обидел. Крошки смахнем в ладошку да угостим дома кошку.
Я заметил, как он бережно относился к хлебу. Нелегко добывал его Паня. Даже хлебные крошки не выбрасывал из сумки, а стряхивал на лист лопушника, клал на пенек.
— Хлеб на потребу людям дан. От куска в человеке сила бывает. Сила и хлеб добывает. А крошки пусть всякая божья тварь разберет — козявка, мушка, таракашка. Птичка склюет, — песенку споет, а мы когда и послушаем.
Забота обездоленного человека о летающем, ползающем мире трогала меня. Маленький Паня в эти минуты светился приветливым окошком. Но почему всякая тварь шла от бога? Тут мне хотелось с ним поспорить.
— Бога нет! — сказал я и поглядел на Паню.
Паня, раскладывая на солнце онучи, обернулся ко мне. Брови сдвинули морщинки на лбу, в белесом камыше ресниц открылись голубоватые озерки глаз.
— Что! Я вот те тресну в затылок-то!
— Да, тятя дома говорил.
— Твой тятя не знает, где мама живет.
Сразу стало обидно за отца, захотелось сразить Паню веским доводом, чтоб свалился он с пенька — этот злой леший-колючка.
— Учитель в школе тоже говорил. В книжке написано!
Этот довод поколебал Паню. Он помолчал, хмыкнул, почесал босую ногу.
— Книжка водится для антиресу. У кого легкая жизнь, тому она заместо забавы. Прочитал — как семечек полузгал. Бога нет! А кто из воды пузыри гонит, ветер поднимает? Один цветок красный, другой — белый. Почему черной травы нет? Вот то-то. Тоже, когда парнишка, когда девчонка нарождается, а бывает семья совсем пустоцвет. Кто этим делом правит?
Паня смотрит на меня с пенька победителем, шевелит бровями, поднимает вверх руку.
— А вот, к примеру, такое дело. На чистом месте родится облако, потом ходит по небу. Кто такую страсть носит? Твой учитель с отцом таскают? Тут какая сила должна быть!
— Облако — это пар, — пытаюсь я возразить. — Зимой изо рта у человека тоже пар получается.
— А сейчас тебе зима? Посидели на солнце, — тарочки[40] по косицам потекли. Врет твой Андриан — боле никого! Пар, пар… Душа-то у человека есть? Паром, может, она живет?
Паня переходит в тень, ложится на спину. Сраженный в поединке, пытаюсь сопротивляться:
— Бога никто не видел. Его только на иконке рисуют.
Довольный победой, Паня не сразу отвечает. У него спало боевое настроение.
— Иконы делают люди сами, а что там наверху — не узнано. Есть бог или нет, а верить в хорошее охота. Вот оно как, якуня-Ваня[41].
Переменчиво у Пани настроение, как неустойчивые тени облаков. Опали колючки, опять подобрел. Ложусь рядом, оба смотрим на сахарную голову растущего облака, на воздвигающиеся скалы по краям волнистой долины, на краски теней.
— Туда бы нам с тобой махнуть! Сколь далеко оттуда земля видна. Шагали бы с горы на гору. Может, чего там добыли бы…
Мечтает старик вслух. Меняется облако, возникают и исчезают тени, растет сияющая вершина воздушного гиганта, уходит в теплую глубину. Слетают тени на мои глаза, туманят легкой дремотой. Плетет сновидение узор… Мы с Паней пасем овец в облачной долине.
В Журавлихе, откуда вышла горстка коммунаров, были противники и революции и первых ростков коллективной жизни. В памяти были еще свежи годы революции, гражданская война, колчаковщина отрыгала бандитскими шайками. Острие этого оружия было направлено против нового в жизни крестьян.