А мне захотелось узнать, когда у детей появляется чувство страха. Поднимал и опускал своего годовичка на руках, а потом начал подкидывать. Сын смеялся от удовольствия, но я подкидывал его все выше. Он на мгновение не чувствовал опоры моих рук, и тогда на его лице появились растерянность и напряжение. Это я объяснил осознанной привычкой опоры, но ее можно разрушить тренировкой. Как-то увидели меня старшие за таким занятием и запротестовали:
— Ты сдурел, что ли? — всполошилась теща. — Расхлеснешь парня!
— Не играй ребенком, — сказал серьезно тесть. — До испуга не долго. Родился нормальным — сделаешь уродом. Вон Егорушку маленьким скинула лошадь в яр — что получилось: ходит теперь по деревне не в своем уме да поет «Христос воскрес».
В дальнейшем старался преодолевать у сына чувство страха.
«Помнится, — пишет сын в своих воспоминаниях[49],— в один из зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом как-то особенно тихо. Только ходики громко тикали… Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы бросали фиолетовые, как чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.
Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку — и в комнате разлились звуки какого-то грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими… Стало как-то таинственно, жутко, и вдруг я увидел, что мимо нашего окна, приближаясь к дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.
Я в ужасе закричал, заплакал. Разобравшись, в чем дело, отец спокойно, но настойчиво сказал:
— Одевайся, Гера.
Я упирался. Он же набросил на плечи свое пальто и вышел в сени.
— Я жду, — послышался его голос.
Преодолевая страх, осторожно переступил порог…
Отец уже стоял посредине двора. Стоял, высоко подняв голову, любуясь присмиревшей природой, зимним небом. На меня он будто и внимания не обращал.
Я оглянулся. Никого нет. До отца шагов десять-пятнадцать. Отец молчит. Жутковато.
— Батя… — тихо позвал я.
— Что стоишь? Иди сюда, — отозвался он.
Я подошел.
— Следы от наших ног видишь на снегу?
— Вижу.
— А где же того человека следы?
Замирая от скрипа снега под ногами, я потоптался вокруг отца, оглядывая наши следы и ровные, чистые, как искрящийся нафталин, волны сугробов. Никаких других следов не было.
— Здесь никто не проходил, Гера, — сказал он. — Это тени от деревьев тебя напугали.
И отец повернулся к дому.
— Идем спать, сынок.
Я бросился было за ним вдогонку, но, поборов страх, стараясь не спешить, подошел к окнам, еще и еще раз осмотрел только что наметенные сугробы снега. Когда окончательно убедился в том, что здесь никого не было, вернулся домой. Отец как ни в чем не бывало разговаривал с матерью о чем-то совершенно постороннем.
С тех пор я не помню случая, когда бы чем-нибудь вот так, без всякой причины, напугался. В минуты надвигающейся опасности, еще мальчишкой, прежде всего старался осмыслить, понять — что же там, за темным „окном“ страха?.. Мне, конечно, как и всякому, не чужд страх, но с того дня я стал учиться владеть собой и перебарывать это липкое и омерзительное чувство».
…Шло время. Сын рос. Читал я в свои школьные годы книжки про музыкантов, горевал о их тяжелой судьбе, но всегда поражался, как настойчиво идут эти чудо-люди нелегкой дорогой труда. Сколько же надо сил и времени простому смертному, чтоб овладеть искусством, хотя бы приготовить себя к умению наслаждаться творениями редких гениев Земли! Блеснули они в веках звездой мелькнувшей, просияли и для меня и для сына. Как сделать, чтоб он к ним не был слеп и глух? С чего начинать?
Знал по описанию, в какой среде вырастали многие музыканты, художники, писатели, артисты. Какую среду мы могли предоставить сыну, чтоб возникло увлечение? Одаренные дети приметны, они сами подсказывают свою нужду. Как же быть с теми, кто долго не находится? Предоставить их самим себе? А сколько они будут стоять на распутье, по верной ли дорожке двинутся? Чудо-ребенок радует нас, но будущее неприметных детей должно волновать: их множество, им надо помочь раскрыться. Это трудно, равно маленькому открытию. Не ждать, не бездельничать, а пробовать «искушать».
Вот сидит он у стола, лобастый, с тонкой шеей, открытыми безбровыми глазами, слушает или смотрит, как я играю на скрипке? Вероятно, смотрит. Следит за движением пальцев, за качающимся смычком, наблюдает, как белая канифольная пыль оседает тонким бусом под струной. Слышит ли он гавот Люлли, раскачает ли его малюсенькую душу на своих волнах мелодия Глюка? Не знаю, но струна поет для него.