В гостях всегда вкусная еда. Увлекшись, усердно работаю ложкой. Бабушка останавливает меня. Ее губы собираются в узелок, глаза сердито колются из лучистых морщинок.
— Не чамкай. Набил мамонь-то — прожуй! На молотягу торопишься?
Умеренней работаю ложкой и, когда несу ее ко рту, подставляю снизу кусочек, чтоб не запачкать красивую клеенку.
Вот она, простокваша с сахаром! Охота попробовать: она с сахаром, а такое дома редко бывает. Жду, когда бабушка черпнет первая: маленьким раньше взрослых в общую чашку лезть не полагается, — за это и в гостях по лбу достанется.
Бабушке не хочется, чтоб я булькался в общей чашке. Она смотрит на меня, потом на Кинькину бабушку, говорит сокрушенно:
— Чистая беда у нас, Петровна! Степка от простокваши отворачивается. Что ему такое, матушки, подеековалось, прости господи?
Из рук выпала ложка, — простокваши мне не видать. Кинькина бабушка дает мне кусочек сахару, и я лезу к Киньке на печку. Там мы по очереди сосем сахар, строим из лучинок мельницу, городим пригоны, ездим по солому, на «ярманку».
Наши бабушки чаевничают. Парит самовар, дымятся чашки. Калякают бабушки, на растопыренных пальцах держат блюдечки, громко схлебывают чай, экономно прикусывая сахар. Я все время слежу внимательно за столом: не появились ли там пироги с таком.
— От сына-то слух есть ли?
— Аногдысь прописал, что под ерманский газ попал.
— Солдатка ревет?
— Как не заревешь: двое на руках. Меньшой-то хворый, по всей ночи базлат[11].
— Перехлещут народ, переколотят начисто мужиков.
— А у нас, к чему бы это, тараканов — страсть!
— Так уж водится: на людей урон, а на погань плод.
— Слуха никакого от бродяжек не было?
— Давно не проходили. He знаешь, что и на белом свете деется.
Не парит на столе самовар. Моя бабушка переворачивает на блюдце чашку, кладет на донышко остаток сахару, крестится. Гости кончились — домой. А пирогов с таком так и не было.
Ой, как много нынче тараканов! Днем они прячутся по щелям да углам, а ночью выползают несчетными стадами, кружат по потолку, тучами опускаются по стенам, набиваются в шкаф, снуют по пустым чугунам, лезут в треног с водой и рукомойку.
Утром бабушка топит печь, не зажигая огня. Обваривает кипятком крылатую орду на стенах, за печкой. Убавится их на какую неделю-две, а после опять наплодятся они под полками, на полатях. Никакого припасу в избе не держи.
Нам с братом с тараканами было не так уж плохо. Когда на дворе были бураны или морозы, мы устраивали на печке сражения. Тонкой лучинкой выгоняли «ерманцев» из щелей, сбивали щелчками и выбрасывали в продушину на улицу. Отыскивали силачей, привязывали их на ниточку с разных концов, наблюдали, какой возьмет.
Однажды я проснулся от боли в ухе. Там творилось что-то страшное, — я закричал. Мне показалось, что в голову набралось полно жуков. Перепуганная мать стащила меня с полатей, накапала с перышка полное ухо постного масла. В голове поднялся настоящий грохот, я окончательно перепугался и неожиданно громко заревел. Мне обвязали голову платком, опять водворили на полати и сказали, что к утру таракан сам выйдет.
На другой день плохо слышал на одно ухо: таракан разбух. Мать сказала, что он высохнет и сам вывалится, Через неделю оно так и случилось.
Решили морозить тараканов. Вытаскали и выхлопали одежду на снегу. В пустой избе открыли двери — начал работать мороз. Всю неделю жили у деда Василия. Потом обмели углы, замазали щели, нагребли ведро тараканов. Я отнес их на улицу и похоронил в сумете.
Лето вытянет веревочкой, а зима согнет дугой.
Поздним вечером засыпаешь под жужжание прялки, утром опять слышишь знакомое воркование. Мать не зажигает огня, прядет перед затопленной печкой. В колеблющемся свете кружит колесо пряхи, поскрипывает погонялка, повыркивают вьюшки… Рука матери мечется перед куделькой. Тень от нее подрагивает на стене, похожа на бородатую голову деда Митрия, из которой мать выдергивает пряди волос. Дедовой голове больно, а рука безжалостно общипывает ее. Мне смешно. Мать смотрит на мое проступающее в сумраке лицо.
— Вечор расстаралась у пряшника веретешко. Помогай опрясть изгреби[12]. К весне вытку тебе на ченбары[13].
— С карманом сошьешь?
— С двумя, как у больших!
Давно завидую Ваньке Комаренку: он всегда держит руку в кармане.
Короток зимний день. Круто солнышку подниматься в гору. Долго утром оно добирается до нашей деревни, бредет где-то косогором, нехотя поблестит над замершими березами и начинает сползать, заваливаться за край деревни Лежебоково. Из-за далекой заимки шагнет в согру[14] вечер, потопчется в тальниках, наследит синими пятнами теней на берегу речки и подастся к избам, к людям, послушать где сказку, где песню, где горе помыкать в углу, посмотреть, что делают люди.