Я думаю, что эта тоска у меня от гор. Горы давят, гнетут меня, подрывают мое здоровье. По выражению Трицепса, к которому я ходил побеседовать, у меня „фобия”, горофобия. Как это отрадно!.. Приехать сюда искать здоровья и приобрести фобию!.. И как избавиться от нее?.. Впереди, позади, над головой все стены, стены и стены, которые вас отделяют от жизни!.. Никогда никакого просвета, никакого выхода на простор, никакой щели хоть куда-нибудь и ни одной птицы!.. Если-бы я даже был сентиментален, я не мог бы, как Сильвио Пеллико, петь для развлечения:
Кругом только одни мрачные и угрюмые стены, в которые упирается мой взгляд и не может пробиться, на которые летит моя мысль и разбивается... И не видно неба совсем, никогда не видно неба!.. Понимаете ли вы этот ужас?.. Густые, тяжелые облака падают, падают, покрывают вершины, ползут по склонам, спускаются в долины, и все пропадает... Тьма кромешная, настоящий хаос... Меня бесит это небо, еще более непроницаемое, чем эти сланцевые скалы... Оно никогда не будит грез... отчаяние приносит оно мне и мысль о смерти... Самоубийство витает здесь везде, как радость там, среди лугов и садов... И мне казаться начинает, что меня заперли живым,и не в тюрьму, а в мрачный склеп...
— Не нужно поддаваться... — говорит мне Трицепс... — ходи, ходи побольше... черт возьми!
Удивительно... Но куда ходить?.. К кому ходить?.. Зачем ходить?..
Чем больше я хожу, тем больше суживаются стены, тем больше сгущаются и опускаются облака, над самой головой у меня, как очень низкий потолок... У меня спирает дыхание, ноги подкашиваются, в ушах жужжит.
Я спрашиваю у проводника:
— Откуда здесь столько сверчков?.. Они меня раздражают... Нельзя ли их прогнать?
И проводник мне отвечает:
— Здесь нет сверчков... Это ваша кровь играет...
И это верно... Это мой собственный сверчок так поет, ужасный сверчок моей лихорадки... Да, я теперь узнаю его.
— Замолчи же ты, гадкое создание!..
А он поет все сильней... и терзает мне уши своим жужжанием...
Фобия и лихорадка!.. Чего же больше?
Трицепс мне велел ходить, и я все хожу, хожу... Узкая долина переходит в коридор, коридор в каменную щель... В течение нескольких часов с правой стороны у меня тянется мокрая, холодная стена и такая высокая, что я не вижу ей конца; с левой стороны журчит маленький ручей... Как меня раздражает этот ручей!.. Словно старик тут кашляет и ворчит... Ах! вот мост наконец... Теперь вид изменится... Я перехожу через мост... и картина, действительно, меняется. Теперь слева мокрая стена, а справа журчит ручей... Я хожу... хожу... и так целый день...
Время от времени проводник говорит:
— Это место называется Адской дорогой...
Или:
— Это Чертова дыра...
Или еще:
— Это Двери смерти...
Он называет мне пики, ущелья, проходы. И во всех этих названиях всегда звучит проклятие или брань. Кое-где мелькают небольшие деревянные кресты, чтобы напомнить прохожим о погибших в снегах или скалах.
— Здесь погибло девять медников, шедших в Испанию... — рассказывает мне проводник; он понимает, что мне грустно и что меня нужно развлечь.
— Ну, а вершины... вершины?.. Я хочу взобраться на вершины?..
— Нет вершин...
Проводник прав. Вершин действительно нет... Тебе кажется, что ты поднялся на вершину, а посмотришь — ты еще в тюрьме, в склепе... Впереди еще более страшные, более мрачные стены другой вершины... И чем выше взбираешься с вершины на вершину, тем больше смерти кругом...
Я смотрю на проводника. Он маленький, плотный, гибкий... Но он также грустный... У него нет неба в глазах... В них отражаются только мрачные, безнадежные стены, среди которых мы идем.
— Ах! вернемся, вернемся...
Теперь я не выхожу из сада отеля... Этот сад окружен стенами, в стенах светятся окна, а в окнах я вижу иногда кое-что, что меня успокаивает и почти напоминает жизнь... Да, иногда в этих окнах показываются лица... Теперь я вижу, как какой-то господин завивает себе усы; а другой чистит свой смокинг... Здесь налево горничная затягивает в корсет свою барыню... Я цепляюсь за эти лица, за эти образы... Я цепляюсь за всех, проходящих здесь по саду... за жалкие герани и за озябшие бананы на клумбах, за желтые башмаки, за белые платья, за приторно-почтительных гарсонов... Я цепляюсь за все это, чтобы доказать самому себе, что это жизнь, и что я не умер...