Впрочем, и Батюшков всегда был полон заботы о Гнедиче. И не только для Константина, но и для его сестер Гнедич был родным человеком. В 1817 году Батюшков писал из Хантонова: «Я послал тебе Умирающего Тасса, а сестрица послала тебе чулки; не знаю, что более тебе понравится и что прочнее, а до потомства ни стихи, ни чулки не дойдут: я в этом уверен…»[139]
Нет, не случайно в 1816 году Батюшков доверяет Гнедичу издание своей заветной книги — двух томов «Опытов в стихах и прозе». Константин Николаевич знает, что Гнедич справится с этим куда лучше, чем если бы за дело взялся он сам. 17 августа Батюшков, тронутый вниманием друга, пишет Гнедичу: «Письмо твое получил и благодарю за предложение твое печатать на свой счет и, кроме того, дать еще автору 1500. Ты разоришься, и я никак не могу на это согласиться…»[140]
Таким же заботливым издателем Гнедич станет и для Пушкина. 24 марта 1821 года Александр Сергеевич напишет из Кишинева: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма — все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое, по заказу вашему, на „Руслана и Людмилу“, прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня…»[141]
Именно в том 1821 году, когда Пушкин писал Гнедичу из своей молдавской ссылки, болезнь Батюшкова становится очевидной для всех его друзей. 4 ноября Жуковский видится с Батюшковым в Дрездене и застает его в страшной депрессии. Константин Николаевич уничтожает все им написанное во время жизни за границей. Его душу заполняют самые мрачные подозрения и предположения, совершенно ничем необоснованные. Они прорываются в его письмах, ставших крайне нервными, отрывистыми и отчужденными.
20 ноября Гнедич отсылает Батюшкову одно из последних писем. Это письмо, полное сочувствия к другу, боли за него и желания вырвать его из тисков болезни. «Я не мог остаться равнодушным к поэтическим обстоятельствам сердца твоего, — пишет Гнедич. — Давно не слыша живого, родного голоса, оно, кажется, омрачилось, составило себе мечты, не совсем счастливые… Но может быть голос человека, от которого никогда не слыхал ты лести, пробудит доверенность в твоем сердце, сгонит с него туман смутных снов, осветит и согреет его истиною… И если дружба моя будет так действительна, как искренна, может быть, оно не останется без могущества… Выслушай меня старейшего… Письмо это похоже на рапсодию; нет нужды; писав к тебе, я не думал о слоге, фразах и прочих претензиях авторских; я писал к другу…»[142]
Из записной книжки Гнедича: «1827. Марта с 18 на 19-е. — Видел я чудный сон: Кто-то, голосом похожий на Батюшкова… рассуждал…»[143]
После возвращения нашей армии из Парижа в Казанском соборе были выставлены захваченные знамена наполеоновской армии. Николай Иванович Гнедич, бывая на воскресных службах, всякий раз останавливался у этих поверженных символов мирового могущества.
В 1816 году он написал стихи «На французские революционныя знамена в Казанском соборе, из которых на одном видна надпись: Qu’est ce que Dieu? („Что такое Бог“ или „Что есть Бог?“)».
Это стихотворение почему-то никогда не входило в антологии русской поэзии, посвященные войне 1812 года. Быть может потому, что в нем много пророческого, того, что и сегодня больно задевает. Разве не о нас, не о событиях нашей истории эти строки: