Город оказался очень грязным, оглушительно шумным и пестрым до боли в глазах. На узких улочках теснились лавчонки, небольшие магазинчики, ярко размалеванные ларьки. Разношерстная толпа непрерывно двигалась, колыхалась, катилась куда-то. Кричали предлагавшие свои услуги рикши. Расчищая себе дорогу, сыпали отборной руганью потные носильщики паланкинов. Разносчики, завлекая покупателей, стучали в деревянные колотушки, били в маленькие гонги, дули в медные рожки. Заунывно гнусавили нищие, резко выкрикивали название товаров зазывалы. На одном из перекрестков показалась странная процессия. Впереди шли музыканты-духовики в поношенных с сине-красными эполетами французских мундирах прошлого века. Следом за ними пара заморенных лошадей, тяжело переставляя ноги, тащила повозку под балдахином.
«Похороны», — равнодушно вслушиваясь в тоскливую мелодию, подумал европеец. Из соседнего переулка наплывали соблазнительные запахи съестного. Отмахнувшись от назойливых призывов тибетского лекаря, расположившегося прямо на земле с деревянным ящичком-аптекой, он подошел к уличному торговцу, на все лады расхваливавшему рис, лепешки и соус.
— Чи фань! Чи фань! — высоким тонким голосом кричал пожилой китаец, стараясь перекрыть уличный шум.
Проглотив голодную слюну, европеец выгреб из кармана горсть медяков: да, на харчевню, где можно насладиться восточной кухней, явно не хватает, а есть хочется немилосердно.
— Чи фань! Кушать. Подходи, капитана! — безошибочно угадав в нем русского, еще громче закричал торговец. Его коричневое от загара лицо сморщилось в улыбке. — Кушать, недорого! Подходи!
Положив в протянутую ладонь китайца несколько монет, молодой человек получил тонкую лепешку и чашку риса, приправленного черным соевым соусом. Взял деревянные палочки и жадно начал есть, стараясь не уронить ни зернышка риса, ни крошки хлеба.
— Кушай, кушай, капитана, — ласково приговаривал китаец, показывая в улыбке остатки гнилых зубов.
Русский вытер чашку последним кусочком лепешки и напоследок посмаковал впитавший острый соус мякиш. Вернув посудину торговцу, он вынул из кармана полосатых брюк кисет, свернул самокрутку и блаженно задымил.
— Чьи войска в городе? — хрипловатым баском спросил молодой человек. — Генерала У Пейфу?
— Нет, он там. — Торговец махнул рукой куда-то в сторону и засмеялся. — Война, капитана. Наши воюют, ваши воюют.
— У нас вроде закончили, — буркнул русский. На шанхайском наречии[1] он говорил свободно, но с заметным акцентом. — Года три, как отвоевались. А кто же в городе? Дуань Цижуй?
— Нет, его солдаты дальше, вон там. — Торговец вновь махнул костлявой рукой и улыбнулся еще шире, словно сообщил радостную весть.
Молодой человек глубоко затянулся и задумался. Черт их разберет, этих китайцев, — который год лупят друг друга почем зря. Генералов развелось как собак нерезаных, чуть ли не каждый день появляются новые. Сегодня один, завтра другой. Местный или пришлый. Да и народу здесь хватает: есть кого поставить под ружье, есть кому сеять и кому грабить урожай.
Кто же все-таки правит бал в городе? У Пейфу со своим штабом ориентируется на американцев и англичан, но его здесь нет. Дуань Цижуй придерживается прояпонской ориентации, но и его солдат тут не видать. Чан Кайши и армия Гоминьдана на юге, далеко отсюда. А не мешало бы знать, кто из генералов владеет городом и чьи интересы защищает этот азиатский Бонапарт.
— Чжан Цзолинь?
— Нет. — Улыбка сбежала с морщинистого лица старика. — Ты что, с неба упал? Здесь уже давно генерал Чжу Пей.
— Чжу Пей? А за кого он воюет?
— Гоу-юй! — быстро оглядевшись по сторонам, бросил торговец. — Собака-рыба! Понял?
«Угораздило», — мрачно подумал русский. В городе, оказывается, обыкновенная банда. Дела…
Он кивнул старику на прощание и побрел по улице, досасывая самокрутку. По телу растекалось приятное тепло сытости, но на душе было тревожно. Гоу-юй, или «собаки-рыбы», — как называют китайцы бандитских главарей, громко именующих себя генералами, — это очень плохо. Бандиты даже своих не щадят, а с бродягой-эмигрантом из далекой России и подавно не станут церемониться. «Засидевшийся гость, потерявший свой дом» — так говорят здесь про таких, как он. Надо поскорее выбираться из города и идти на север, к Харбину. Выбираться… Но не так-то просто ориентироваться в лабиринте улочек. Куда же теперь свернуть? Лучше всего в тот проулок, который привел его к торговцу. Но идти туда не хотелось: возвращаться — дурная примета.