I П о д м а с т е р ь е. Архаичная символика! Босоногих девок у меня и так навалом — лучшие танцовщицы страны; с их ножками я волен делать все, что мне заблагорассудится.
К н я г и н я (резко вскакивает и сбрасывает с себя туфли и чулки; все смотрят и ждут). Самые красивые ноги на свете — у меня!!
С к у р в и (просыпаясь — треснулся башкой об пол). О, не говори так! О, зачем, зачем я заснул, несчастный! Пробудившись, я обречен терпеть все муки вновь! Может, я выражаюсь высокопарно, но мне-то уж нечего терять — я не боюсь даже быть смешным.
С а е т а н. Тихо вы там, отбросы общества! — тут дела поважнее ваших ног и ваших излияний. (Обращаясь к Мужичкам.) Ну, что дальше?
М у ж и ч о к. А ну-кась грянем хором! (Запевают хором.)
(Девке.) А ну-ка пой à tue-tête[95], девка босоногая, лишь временно обутая.
Д е в к а (верещит à tue-tête — во весь скрипучий голос).
С т а р ы й м у ж и к.
С а е т а н (страшным голосом). Вон отсюда, гнизды угорелые!
Все трое бросаются на мужиков и выталкивают их взашей. Те в панике бегут, бросив слева соломенный сноп: он постепенно оседает и падает. Слышны вопли, например, такие: Господи, помоги! Люди мира! Хрен ему в рыло! Батюшки-светы! Кой черт! О, Боже мой!! и т. п., без счета. Люди Саетана обрабатывают мужиков молча, тяжко сопя. Едва попав на авансцену, I Подмастерье орет, не обращая внимания на слова Саетана. Саетан неторопливо возвращается, покряхтывая.
Вот мы и решили крестьянский вопрос — гей!
I П о д м а с т е р ь е (орет). А ну, на авансцену его, на авансцену! За дело! Публика не любит таких интермедий, хромо́лить ейный вшивый вкус.
I I П о д м а с т е р ь е. Руби его! Мочи его! Пусть знает, старый гнус, зачем он жил! Страдалец, блюдра его фать!!
С а е т а н. Эк разожрались-то за мужицкий счет! Ну что, гнизды серые, значит, вы ни на йоту, ни на арагонскую хоту — по-буржуйски пишется «йо», а читается «хо», — господи, что я плету, несчастный, на краю гибели — так вы ни на эту самую зафурдыченную йоту не изменили своих гнусных намере... Ууууууу!!!
Получает по лбу топором от I Подмастерья и с воем падает на землю... Подмастерья и Княгиня укладывают его на бараний мешок (как в палате лордов), валявшийся с самого начала на переднем плане, черт его знает зачем. Они делают это, чтоб Саетан мог перед смертью свободно выговориться. Перед ним на столике (который стоял там же) на подносе дышит сердце.
К н я г и н я. Вот тут, тут его положите, говорю вам, чтобы он мог свободно изъясняться и достойно перед смертью опорожнить мозги.
Входит Ф е р д у с е н к о.
Ф е р д у с е н к о (с чемоданом в руке). Сюда идет — просто напасть какая-то — ужасный сверхреволюционер, прямо какой-то гипер-работяга: наверняка один из тех, кто действительно правит миром, потому что с этими-то куклами (указывает на Сапожников) — просто комедь какая-то. У него бомба как котел, и фанат ручных целая связка: всем грозит, а на свою-то жизнь давно уж положил то, о чем, того-с, и говорить не принято, — но что же я хотел сказать...
К н я г и н я. Без глупых шуток, Фердусенко! Костюмы приготовил? Это сейчас главное...
Ф е р д у с е н к о. Ну а как же — только я не уверен, что мы все вот-вот не взлетим на воздух.
Ужасная поступь за сценой — у этого типа свинцовые подошвы.
Этот работяга — не какая-нибудь вам босоногая девка из Выспянского — это живой механизированный труп! Ницшеанский сверхчеловек родом — не из прусских юнкеров, а из пролетарской среды, которую отдельные ученые совершенно несправедливо считают клоакой человечества.
I I П о д м а с т е р ь е (Фердусенке). А ты чего это в лакейской одежонке ходишь? Али не слыхал, что теперь свобода? А?
Ф е р д у с е н к о. Ээ! — лакей всегда лакеем останется— при таком ли режиме, при этаком ли! Wsio rawno, по-русски говоря! Так и так взлетим на воздух!
С к у р в и. Вы-то можете сбежать — вы люди свободные. А я что? — наполовину пёс, наполовину сам не знаю — что! Так и с ума сойти недолго — ну да чему быть, того не миновать.
I П о д м а с т е р ь е. Не успеешь, сучий зоб! Мы тебе устроим такую шьтюку, что ты загнешься от ненасытности еще при шквальном ветерке — по морской шкале Бофорта, балла за два до циклона безумия, а безумие было бы блаженством в сравненье с тем, что тебя ожидает.
С к у р в и (скулит, потом воет). Это всё дурацкие фразы, одна-а-ако... Мммм-ууу! Ау-ауууу-уу! Как больно знать, что жизнь не удалась. Я хотел умереть от истощения — прекрасным старцем, величавым до кончиков ногтей на пальцах ног. О жизнь, теперь я знаю — ты одна! Набухли вены толще рук от этих мерзких мук. Только теперь я понимаю тех несчастных, которых обрекал на смерть и заточение, — звучит банально, но это так.
С т р а ш н ы й Г и п е р - Р а б о т я г а (входит; бомба в руке). Я — один из НИХ. (Со страшным нажимом на «них»). Я — Олеандр Пузырькевич, тот самый, которого ты, прокурор Скурви, приговорил к пожизненному. Но я смылся, причем играючи. Знаю, мерзко сказано, но языка назад не повернешь. Помнишь, что ты со мной вытворял, садист? Всё во мне раздроблено и разворочено — ты понял? То есть буквально всё: размозжены все гены и гаметы. Но дух мой составляет единое целое с моим телом, он сработан из добротной материи, закален в нержавеющей, громокипящей и шипящей стали. Вот у меня бомба — самая взрывоопасная из всех сверхвзрывчатых бомб на свете, и разговор у нас будет короткий как молния. Нате вам — за детушек моих любимых, так и не рождённых — ты погубил их, кафр неверный! Я так хотел иметь детей! Неприятные речи? — ну ничего.
С силой швыряет бомбу наземь. Все с воем бросаются на пол — все, кроме Саетана. Скурви заходится писком от дикого страха. Бомба не взрывается. Гипер-Работяга поднимает ее и говорит.
Кретины — это ж термос такой, для чая. (Наливает из бомбы в крышечку и пьет.) Но в военное время его легко превратить в бомбу. Такая, знаете ли, символическая шуточка в старинном стиле — чертовски скучная — от скуки аж кости ломит. Ха-ха-ха! Это хорошо, что вы чуток струхнули, — нам ни к чему совсем уж неустрашимые смельчаки на псевдоверховных должностях, а главное — нам эдакие не по ндраву. Хотя — черт знает, зачем я говорю с таким напором. Может, меня вообще не существует? (Тишина.)
С а е т а н (не оборачиваясь, публике). Теперича мое слово. Здорово, что вы меня укокошили, — теперь уж мне бояться нечего, я правду скажу: только одна хорошая штука есть на свете — индивидуальное существование в достаточных материальных условиях. (А те всё лежат и лежат.) Пожрать, почитать, пофуярить, позвездеть — и на боковую. И больше ничего — вот вам, сучье рыло, и вся ихняя пикническая философия. Ведь что они такое — эти так называемые великие общественные идеи? Именно то, что я только что сказал, но касательно не только меня, а — всех. О времени, которое можно на популярное чтиво потратить, я не говорю. И маленький человек способен стать великим, если делает что-то для кого-то, отрекается от себя ради других — когда уже иначе не может. В этом-то и состоит величие «для всех» — в кавычках, поскольку истинное величие проявляется только в индивидуальном напряжении, когда ты властен согнуть реальность — мыслью или волей, собранной в кулак, — все равно чем. Так ничтожное преображается в великое через общность. — Однако к едрене-фене все эти рассуждения.