Княгиня тоже начинает всхлипывать. Скурви воет протяжно и жалобно.
С а е т а н (вскакивает так внезапно, что даже Пучиморда глянул на него с удивлением). А что? Я так вскочил, что даже вы, бывшая Пучиморда, глянули на меня с некоторым удивлением. Но у меня есть цель. И, как писал Выспянский, не обслюнявьте мне собачьими слезами последних мгновений на этой земле. Я уверовал в метемпсихоз, именно в «тем», а не в «там». Я уверовал в этот великий ТАМ-ТАМ, и теперь мне смерть нипочем — я и так не сумел бы здесь больше жить.
I П о д м а с т е р ь е. Проклятый старикашка! Ничем его не добить. Измарался в болтовне, как молодой кобель в экскрементах. Une sorte de Raspiutę[99], не иначе.
С а е т а н. Тихо, сучий ты окорок. Ну никакого чувства юмора, никакой фантазии, пся крев!
Вместо прежнего транспаранта появляется новый с надписью: «СКУКА СМЕРТНАЯ».
Как ни крути, а мир прекрасен и неисчерпаем. Всякий стебелек, любое мельчайшее говнецо, дающее жизнь растеньицам, каждый плевочек в летний полдень, грозовые облака с востока, когда они дрейфуют то влево, то вправо над громоздящимися застывшими всплесками ярости мертвой материи, что по сути своей живою быть не может...
П у ч и м о р д а. Хватит — или я сблевну.
С а е т а н. Ладно — но как же мне тяжко! Ведь каждая травинка...
П у ч и м о р д а. Шлюс! — морду разобью, Господь свидетель. (Остальным.) Я ревизор декоративно-пропагандических зрелищ. Генеральная репетиция вот-вот начнется — танцовщицы будут к трем.
I П о д м а с т е р ь е. Ах так? Как бы не так. Но если так — ничего не поделать. Пальцем дырку в небе не заткнешь. Пипкой пурву до последней глятвы не додраишь.
I I П о д м а с т е р ь е. О, как он меня измотал этим своим сюрреальным матом, начисто лишенным динамических напряжений.
I П о д м а с т е р ь е. Ой, да-да — как все это страшно, вы бледно-прозрачного понятия не имеете. Ужас, тоска, похмелье и гнусные предчувствия. Как-то все незаметно развалилось. (Напевает.) «Jamszczyk nie goni łoszadiej, nam niekuda bolsze spieszyt».
Оба помогают Фердусенке до конца обрядить Княгиню, чей костюм выглядит так: ноги босые, голые до колен. Короткая зеленая юбочка, сквозь которую просвечивают алые панталоны. Зеленые крылья летучей мыши. Декольте до пупа. На голове огромная треуголка en bataille[100] с громадным плюмажем из белых и зеленых перьев. По мере одевания Скурви воет все громче и начинает страшно рваться на цепи, уже совершенно по-собачьи, но не переставая курить.
П у ч и м о р д а. Да не рвись ты так, мой бывший министр, — ведь если ты с цепи сорвешься, я ж тебя пристрелю, как настоящую собаку. Теперь я у них на службе — я совсем не тот, что прежде. Пойми это, милок, и успокойся. Силой внутренней трансформации я решил до конца жизни питаться пулярками, лангустами, вермуями и прочими папавердами, непременно запивая их эксклюзивным фурфоном. Я циник до грязи между пальцами ног — совершенно перестал мыться и воняю, как тухлая флёндра. Храть я хотел на все.
I П о д м а с т е р ь е. А что такое храть?
П у ч и м о р д а. Храть означает не что иное, как облить что-то чем-нибудь очень вонючим. Однокоренное существительное служит для определения смердящей своры людей компромисса, например — демократов: эта храть, у этой храти, этой хратью и так далее.
I I П о д м а с т е р ь е. Давайте-ка лучше сделаем так: если он в четверть часа сошьёт сапог — запустим его к ней, а нет — нехай извоется насмерть.
П у ч и м о р д а. Ладно, Ендрек, — валяйте! — Это удовлетворит остатки моего угасающего интереса к садизму — сам-то я уже ничего не могу. (Тихо и стыдливо плачет.) И вот я плачу тихо и стыдливо — я одинок, хотя еще недавно был я дик и жесток... Даже приличный стишок и то сочинить не могу! Тувим-то покойник, этот в конце концов завсегда утешался — что бы с ним ни делали! А что я? — сирота. Не знаю даже, кто я такой — в политическом смысле, конечно! А в жизни я — поборник раздрыгульства и гныпальства: то бишь раздрызганности в сочетании с балагурством и гульбой, а также гнусной привычки пальцем расковыривать то, за что следует браться, только имея точные инструменты, я старый шут, шутом я и останусь до самой своей захраной смерти.
I I П о д м а с т е р ь е (который внимательно его слушал). Поищу-ка я среди рухляди наши старые инструменты — что остались якобы от той нашей первой революционной сапожной мастерской, гладь ее в копыто! Когда ж это было, а? Как тогда все было хорошо! Это ж должно храниться в музее, на вечную память. (Копается в рухляди.) Ну и горазд же ты болтать, Пучимордушка — может, похлеще нашего Саетанчика. Так мы и будем зваться: саетанцы, а может — медувальцы — в честь того Медувала, что с Беатом Чёрным Печным сражался и, завидев его, скулил, — что за гиль? Али мне кошмар какой приснился? (Обращается к Скурви, который скулит на всю мастерскую, как последний Скули-Ага). Да на уж, ты, Скули-Ага — держи и шей давай!
Скурви горячечно хватается за работу, в спешке нервно скуля. Скулит все громче, и все больше полового нетерпения «сквозит» в его движениях, ничего у него не выходит, все валится их рук по причине наивысшего (для него) эрогносеологического возбуждения.
С к у р в и. Все больше полового нетерпения «сквозит» в моих движениях окошаченного псевдобуржуя. С эрогносеологической точки зрения, я почти святой — турецкий святой, добавлю приличия ради, поскольку я — смердящий трусостью старый трус. Я вынужден скулить — иначе лопну, как воздушный шарик. О Боже! — ах, за что? ах — эх — хотя не все равно, за что? — дорваться б хоть разок, а там и сдохнуть в одночасье. Мне что-то так хрувённо, как никогда! Ирина, Ирина — ты для меня уже просто символ жизни, более того: ты — само бытие в метафизическом смысле! — чего я никогда не понимал. Живем только раз — и всё коту под хвост! Вот что они, приговоренные мной, ощущали, когда веревка... О Боже! Скулю, как пес на привязи, когда он видит, но главное — чует запах пролетающей мимо так называемой — и справедливо — собачьей свадьбы вольных, счастливых псов! (В точности так и скулит.) Сучка впереди — а господа кобели за ней, за той единственной! За черной или абрикосовой сучарой — о Боже, Боже!
С а е т а н. Неужто напоследок так ничего и не произойдет в моей жизни? Неужто я так и умру в этой канцерогенной комедии, глядя, как прежние рогатые бонзы заживо разлагаются в блевотине пустословия? Все мы — рак на теле общества, в его переходной фазе от размельченного, раздробленного многообразия к подлинному социальному континууму, в котором язвы отдельных индивидуумов сольются в одну великую plaque muqueuse[101] абсолютного совершенства всеобщего организма. Язвы болят и горят — это, можно сказать, их профессия — пускай их болят и горят! Короста будет уже только сладостно свербеть, пока не отпадет. Ну и пусть.
П у ч и м о р д а. Иисусе Назаретский — а этот шпарит свой предсмертный спич безо всякого к нам сострадания!
Княгиня танцует.
С а е т а н. Вы что же думали — мы из другого теста сделаны? Редкая линия монадологов, точнее монадистов — от греческих гилозоистов, через Джордано Бруно, Лейбница, Ренувье, Уилдона Карра — эти последние не шибко мозговиты, а что делать, — далее через Виткациуса и Котарбинского с его новой версией витального реизма а ля Дидро, а не а ля барон фон Гольбах — этот проклятый демон материализма все желал свести к бильярдной теории мертвой материи, — так вот, линия эта ведет нас к абсолютной истине, а там не за горами и диалектический материализм — борьба чудовищ, результат которой — бытие, и так далее, и так далее...