Гэскойн, затаив дыхание, наблюдал за ним. Для него, мужчины сорока лет, это мимолетное явление мальчишеского тела явилось воплощением юности, и непорочности, и невостребованных возможностей. Уолтер был молод, хорош собой, обаятелен и смел. И несомненно, после этого одного-единственного, такого удачного дня он сразу станет фаворитом королевы. Широко открыв глаза и чуть приоткрыв рот, она будет слушать рассказ о двадцатилетнем юноше, который во главе подразделения страшно уставших людей отобрал у испанцев золото, которое испанский генерал с нетерпением ожидал, отсиживаясь в своей неприступной крепости. И когда вся история будет изложена, за спиной рассказчика вдруг окажется его лучший друг, Джордж Гэскойн, ждущий своего часа. В ожидании момента, когда счастливым оборотом речи, неожиданной остротой или удачным комплиментом он сумеет приковать внимание королевы к себе. Вот в чем была причина того, что он, взрослый, поглощенный земными делами, многоопытный человек так рьяно поддерживал дружбу с этим мальчиком, во всем уступал ему и льстил. Однако и насмехался над ним порой. Потому что этот человек был достаточно умен, — хотя ум его никогда не приносил ему желаемой выгоды, — и он прекрасно понимал, что Ралей не дурак и ему быстро надоест друг, который только и делает, что подлизывается. Так что похвалы Гэскойна никогда не бывали чрезмерными.
Когда Ралей осушил кубок и поставил его на место, Гэскойн спросил:
— Так где же твои дукаты, Уолтер?
— У графа. Где же еще им быть? — с неприязнью ответил Уолтер: он заметил и глубоко осудил издевку Гэскойна над Сиднеем.
— Чертовщина! Какая ошибка! — вскричал Гэскойн. — Почему ты не сразу пришел сюда? Я бы растолковал тебе, что нужно делать.
— А что еще можно сделать, как не передать главнокомандующему пленных и все остальное?
— Взял бы половину, а то и все, что захватил, себе и отвез бы в Уайтхолл или Виндзор [11], или еще куда-нибудь — туда, где сейчас пребывает королева, и положил бы к ее ногам.
— Чьим ногам? Ах, королевы. Много было бы толку от этого! Все это нужно здесь. Солдат не кормили толком и не платили им вот уже много месяцев. У нас самих скудный стол.
Гэскойн постучал пальцем по горлышку пустой бутылки.
— Не о том речь. Тебе нужно подумать о собственной карьере. Завоевать расположение королевы куда важней для тебя, чем накормить ораву болванов.
— Твой путь ведет в пустыню, — торжественно заявил Гилберт, — и если королева, как утверждает молва, действительно хоть наполовину женщина, не в этом путь к ее расположению.
Гэскойн презрительно скривил губы.
— Если она хотя бы наполовину женщина, как о ней говорят, денег Альбы хватит для того, чтобы купить ее душу… и тело.
Сидней с раздувающимися ноздрями резко наклонился вперед на своем табурете. Наконец-то, кажется, появилась полновесная и объективная причина для ссоры, о которой он так долго мечтал.
— Откажись от своих слов, Гэскойн, или, видит Бог, я разделаюсь с тобой.
Гэскойн, взглянув на Ралея, сразу заметил, что выражение усталости и довольства на его молодом лице сменила настороженность, и только пожал в ответ плечами. Ссориться с Сиднеем он не собирался.
— Да пожалуйста, если это тебе так надо. Не думал что ты такой принципиальный.
Слова Гэскойна не успокоили Сиднея, и он продолжал с вызовом:
— В этом походе с Уолтером было еще двадцать, как ты назвал их, «болванов». Они тоже подвергались опасности, и они, как и все другие подобные им, должны получить свою долю тех благ, которые доставляют деньги.
— Накормить солдат и заплатить им значит, как мне кажется, покончить с войной, — вставил практичный Гилберт.
— Я бы сказал — это значит снабдить армию материальными ресурсами, — уже не так агрессивно ответил Гэскойн Гилберту. Он никогда не рассчитывал занять место сводного брата в сердце Ралея.
— Ладно, хватит спорить, послушаем лучше, что нам расскажет Уолтер, — предложил Сидней.
Ему, единственному из четверых, было безразлично, покончил ли Ралей с войной или она будет продолжаться, узнает ли королева о золоте или нет. Сидней не притязал ни для себя, ни для своих друзей на карьеру такой ценой. Он хотел жить и наслаждаться жизнью, находиться там, где происходят волнующие события, узнавать людей, которые способствуют возникновению таких событий, по возможности самому участвовать в них. Он отправлялся не туда, где жизнь сулила ему награды, а туда, где было Дело. И когда раздавался бой барабанов, оповещая об окончании очередного Дела и о наступлении тишины, он уходил, удовлетворив свои амбиции и оставив по себе лучшую память. И сейчас он не хотел раздумывать над тем, что может принести каждому из них этот день в будущем, он хотел услышать, как все произошло.
— Это было нетрудно, — начал свой рассказ Ралей. — Весь тот день ничего с нами не происходило, никого мы не видели. Хозяйка какой-то фермы дала нам черствого хлеба и поднялась по лестнице наверх к окну посмотреть, как мы будем есть ее хлеб — так я думаю. И вдруг оттуда, сверху она испуганным голосом стала гнать нас прочь: она увидела испанцев на дороге и побоялась, что если они вдруг заметят нас и поймут, что она нас накормила, то сожгут ее ферму. Я взбежал по лестнице, выглянул из окна и далеко, на горизонте увидел длинную вереницу конников и посредине нее повозку. Я догадался, что в ней было что-то ценное, иначе этот медленно ползущий фургон они поставили бы в конец. Мы доели хлеб — его было не так уж много — и поскакали полукругом, пока не взяли в кольцо участок дороги. Перед нами оказался мост через канал и возле него стога сена. Мы спрятались за ними и стали ждать. Дорога была очень плохая, и передние конники не ожидали нападения, они спокойно ехали, и примерно тридцать из них переправились через мост первыми. За ними, бултыхаясь в грязи, следовала повозка, а дальше, позади нее, двигались еще человек тридцать. Я велел моим парням приготовиться и, когда повозка поравнялась с нами, сказал: «Вот вам, детки, и обед на завтра, вылезайте и забирайте его». Мы захватили фургон и расправились с солдатами, следовавшими за ним, прежде чем уехавшие вперед услышали шум схватки и вернулись назад. Некоторые из них, увидев, какой мы учинили разгром, удрали, остальные сражались с нами, но это было уже ни к чему — не готовы они были к бою. Так вот мы и привели сюда фургон и заодно пленных, вот и все.
Закончив свой бесхитростный рассказ, он зевнул и сладко потянулся.
— Неплохой урок стратегии, — сказал Гилберт.
— Три против одного — не так уж мало, — добавил Сидней.
— Да не выступали они одновременно втроем против нашего одного, — снова зевнув, уточнил Ралей.
— Надеюсь, в своем донесении Лестер все опишет, как было, и не забудет, что это твоя заслуга, я не его, — заметил Гэскойн. Во время своей реплики он встал и откинул в сторону полу палатки. — Дождь кончился, — сказал он и вышел наружу.
Как только за ним закрылся полог, Сидней протянул руку к Ралею и сжал его запястье. Оно было очень тонким, его пальцы плотно охватили руку.
— Не позволяй ему отравлять твою душу его дурацкими наставлениями, Уолтер, — поспешил он высказать свое мнение, пока не вернулся в палатку Гэскойн. — Раз уж дело сделано, какое значение имеет чье-то там донесение? Только раз дай зависти укусить тебя — и ты погиб навек.
Услышав приближающиеся шаги Гэскойна, он поспешно убрал свою руку.
— Пойду спать, — сказал Ралей, прикрыв руками глаза.
Однако уже в постели, в темноте палатки он никак не мог уснуть. Его мозг как будто превратился в зеркало, в котором все события прошедшего дня отражались одно за другим. Он снова видел сражение у моста. Потом сцену, когда он докладывал о деле Лестеру. Потом стал раздумывать: а что бы он стал делать, если бы сначала пришел к Гэскойну и послушался бы его совета? Он пересек бы пролив, как всегда при этом мучительно страдая от морской болезни; он пришел бы к королеве и высыпал бы золото к ее ногам; как она была бы довольна! Нет, она разгневалась бы на него за дезертирство, как сказал Хэмфри. Какая же из представившихся ему картин была верна? Он подумал о наспех высказанном предупреждении Сиднея. При этом воспоминании Уолтер тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок. Возможно, Сидней прав: не в награде радость, она в самом действии. Но что-то тревожило его душу, что-то совершенно чуждое высоким идеалам рыцарства, исповедуемым Сиднеем. Он любил Сиднея, наверное, даже сильнее всех других, похрапывающих тут же, рядом с ним. Характер Сиднея, его спокойный нрав и способность воспламеняться, его идеалы и поэзия — все в нем привлекало юношу, который сам во многом повторял его. Но притягивал его к себе и Джордж. Если одна часть Ралея принадлежала Сиднею, то другая осознавала куда более изощренное, тайное родство с иной, более жесткой, беспокойной и приземленной натурой. Вероятно, именно в ту ночь, когда он беспокойно ворочался на своем соломенном тюфяке и слышал шорох дождя по крыше палатки, началась эта дуэль между двумя компонентами его души, именно тогда разыгралось начало этой дуэли, конец которой мог наступить только после его смерти. То он был верным учеником Сиднея, и ему наплевать было, напишет в своем донесении Лестер о нем или нет. И тут же — ученик Гэскойна — он весь покрывался холодным потом при мысли о том, что в рапорте не окажется его имени. И все это время Уолтер прекрасно понимал, что нет у него ни выбора, ни своей воли в этом деле. Он состоял из двух персон — поэта и хитроумного софиста [12], боровшихся между собой за господство над ним, и ни один из них не мог отказаться от этой борьбы, не поранив его душу. «Кто же я?» — спрашивал он самого себя. «Сидней!» — кричал поэт. «Гэскойн!» — вопил софист. «Вы оба», — жалобно стенал Ралей.
12
…и хитроумного софиста. — Софист — философ, оратор, пользующийся словесными ухищрениями, вводящими в заблуждение.